Похититель всего (СИ) - Галиновский Александр

Как ни странно, погибли немногие. Были те, кто получил ранения из-за внезапно вышедших из-под контроля механизмов, а также те, кто оказался заперт в открытом море или глубоко под землей — в шахтах, откуда можно было выбраться лишь при помощи специального лифта. Другие пропали без вести и их никто не искал, по крайней мере, о таком не сообщалось.

2

Первые огни появились, когда Энсадум уже отчаялся увидеть нечто подобное.

Пожалуй, еще никогда Энсадум не встречал столь неприветливой архитектуры. Дом производил гнетущее впечатление. Его формы казались нагромождением ломанных линий, и ни одной прямой — сплошные углы без закруглений и переходов. Флигель на крыше едва слышно поскрипывал, хотя не было видно, чтобы он двигался. На нижнем этаже из распахнутого окна выдуло занавеску, и она повисла, прилипнув к влажному камню. Серое на фоне серого неба здание выглядело угольным наброском, сделанным второпях. Подумав об этом, Энсадум решил и в самом деле зарисовать его, и даже определил место в блокноте: между двумя незаконченными эскизами человеческого тела в анатомическом разрезе.

Никто не вышел их встречать. То, что Энсадум вначале принял за путеводные огни, оказалось окнами второго этажа, в которых горел свет. Пока он смотрел, свет в одном из них померк, а затем разгорелся в другом — так, словно кто-то переходил из комнаты в комнату с зажженной свечой в руке.

По-прежнему не говоря ни слова, проводник махнул рукой, указывая в сторону дома, а сам свернул к видневшимся в стороне постройкам угрюмого вида.

Не обнаружив на двери колокольчика или молотка, Энсадум размахнулся и несколько раз ударил по обшарпанному дереву. Стук отозвался в глубине дома гулким эхом. Минуту-другую ничего не происходило. Ему уже начало казаться, что он проделал весь этот путь зря, но затем дверь неожиданно распахнулась, и в прямоугольнике света возникла человеческая фигура.

***

Когда Энсадуму исполнилось шесть, практик явился к ним домой. Это было в день, когда умер его брат.

Сколько он помнил, Завия всегда болел. Кажется, он заболел еще до рождения самого Энсадума, но со временем все становилось только хуже.

Обычно раз или два в неделю пара слуг выкатывали его неимоверно худое, сгорбленное тело на каталке во двор — подышать свежим воздухом. В такие минуты Энсадум предпочитал держаться подальше, однако теперь ему не приходилось этого делать. Несколько последних месяцев брат не покидал комнату, и это стало настоящим испытанием. Когда он не кричал от нестерпимой боли в деформированных конечностях, которые будто выворачивал кто-то невидимый, он громко стонал — даже во сне, словно страдания преследовали его и в сновидениях. Единственный, кого это, кажется, не пугало, была их мать. Она даже перенесла свою спальню ближе к комнате Завии.

Однажды проходя по коридору, Энсадум заметил, что дверь в покои брата приоткрыта. Он заглянул внутрь и увидел шкаф, книжные полки, ночной столик, кровать. Все было почти как у него в комнате. И все же что-то отличалось. Книги были другими, большая часть из них так никогда и не читалась. Постельное белье было разбросано, дверцы шкафа никто не удосужился прикрыть плотно. На письменном столике, там, где у самого Энсадума стояла лампа и лежали письменные принадлежности, выстроились ряды микстур и лекарств в бутылочках всевозможных форм и размеров — молчаливое воинство в борьбе с недугом. Но главным был запах — и он тоже отличался от запахов дома. В остальном доме пахло деревом, пачулями, волокна которых вплетались в ткани для защиты от моли, закваской для пирогов, а иногда, когда становилось слишком холодно — дымом и золой из камина. Но в комнате брата запах был другим. Здесь пахло потом, мочой, кровью.

Энсадум не сразу заметил брата. Тот сидел спиной к двери, у окна. Его пальцы были судорожно сжаты на ободах колес кресла-каталки, голова лежала на плече. Некоторое время мальчик смотрел на голый череп с пучками тонких волос, чудовищно вывернутые руки и ноги, больше похожие на птичьи лапы, до невозможности раздутые колени. Хватало мимолетного взгляда, чтобы понять: брату не становится лучше.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Очевидно, в этот момент Энсадум сделал некое неосторожное движение или же каким-то иным способом выдал свое присутствие, поскольку брат повернул голову и посмотрел прямо на него. Губы Завии растянулись в улыбке. Наверняка он думал, что брат зашел проведать его и обрадовался… Но затем что-то изменилось. Возможно, он прочел выражение на лице Энсадума…

Боль исказила черты брата. По его телу пробежала волна судороги, глаза закатились, на губах выступила пена. Ноги мелко застучали по полу, пальцы вцепились в ободы колес каталки.

Чьи-то руки грубо оттолкнули Энсадума от двери, и в следующую секунду в комнату вбежала мать. Обхватив голову брата руками, она заставила его откинуться в кресле и держала, пока судороги не стали утихать. Попутно она отдавала распоряжения слугам: принести воду и чистые полотенца, разжечь в камине огонь. Энсадума оттеснили вглубь коридора, откуда он все еще мог обозревать краешек комнаты. Последнее, что он видел, это мать, баюкающая брата на коленях…

***

Завия умер несколько дней спустя. Энсадум спрятался вверху лестницы и наблюдал, как комнату брата поочередно покидают слуги, доктор, ночная сиделка. Последней вышла мать. Минуту она неподвижно стояла у двери, будто не зная, куда идти дальше, а затем поднесла руку ко рту. До слуха Энсадума донесся едва слышный всхлип.

В тот же вечер на их пороге появился практик. Сидя двумя пролетами выше, Энсадум наблюдал, как он поднимается по ступеням. Снаружи шел дождь, и его насквозь промокший плащ волочился по самому полу, оставляя на досках хорошо заметный влажный след… Словно полз слизняк. В руках у практика был потертый саквояж. Энсадум готов был на все, лишь бы узнать, что находится внутри.

Не удивительно, что в жизни практик был не похож на тот образ, что так упорно рисовало ему мальчишеское воображение. Когда Энсадум думал об этом, ему почему-то представлялся долговязый старик в потрепанном котелке и с лицом таким морщинистым, что оно напоминало гнилое яблоко. Его глаза были скрыты линзами темных очков, и от этого их взгляд казался еще более пронзительным. На руках были перчатки: они могли скрывать покрытую язвами кожу, или ожоги, или нанесенные самому себе порезы…

В воображении мальчика практик всегда был вооружен иголкой и ниткой. Игла была изогнутой как рыболовный крючок. Энсадум почти видел, как прищурившись из-за линз своих темных очков, практик продевает в иголочное ушко нитку. Как будто, подобно персонажу одной сказки, желал попытаться пришить к телу мертвеца его давно отлетевшую душу.

Нет, невозможно…

***

В тот вечер мать так и не покинула своей комнаты. Старый слуга был единственным, кто входил в покои брата, и то лишь за тем, чтобы забрать кое-какие вещи.

В доме воцарилась странная тишина, в которой отчетливо слышались доносящиеся из комнаты брата звуки: шорох одежды, звук зажигаемой спички, щелчки застежек, и главное — тонкий и мелодичный, почти музыкальный, перезвон стали. Заработал насос. Энсадум прислушивался к его тихому гулу, пока тот не сменился другим — характерным звуком, будто кто-то тянет остатки жидкости через соломинку.

Энсадум зажал уши руками, но этого оказалось недостаточно, и тогда он зажмурился…

ГЛАВА 3. И пару слов напоследок

Дверь ему открыл слуга.

Войдя, он оказался в просторном холле, где свободно могла поместиться канцелярия Курсора вместе с клерками. Справа и слева вверх уходили две полутемные лестницы, ступени на самом верху тонули во мраке.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Слуга проводил Энсадума на второй этаж. Все то время, пока они поднимались, он шел впереди, высоко поднимая подсвечник с единственной свечой и останавливаясь лишь для того, чтобы запалить очередной светильник. Вскоре на этаже горели все лампы, но светлее от этого не стало — даже они не могли рассеять царящего вокруг пыльного полумрака.