Месть и примирение - Карл Веттерберг

– А вот, видишь ли как, начал рассказывать брат. – Я был сегодня у Рагвальдского моста; лед теперь очень слаб, и маленький мальчик, не больше меня, провалился; кроме меня никого не случилось вблизи, вот я и лег на брюхо на лед и пополз к нему, подал ему палку и так помог ему выбраться из воды. Надо же было, чтоб мать его, которая недалеко оттуда торгует яблоками, подошла в это время; она принялась благодарить меня, сказала, что я добрый мальчик, и дала мне те деньги, которые я принес матери, да еще большое яблоко. Ты можешь себе представить, как я обрадовался: я тотчас же закусил яблоко, да вспомнил тебя и подумал: «нет, лучше сберегу его Сусанне, оно ей, бедняжке, нужнее, чем мне».

– Спасибо, милый Лудвиг, сказала малютка. – Ах, Господи, как оно вкусно! Только бы, продолжала она: отец не вернулся теперь домой; прошлую ночь, когда его не было дома, мне так было хорошо: мне можно было лежать в кровати, а то опять придется валяться на полу, да дрогнуть.

– Не бойся, Сусанна, отец был в кабаке, когда я проходил мимо; там была страшная драка, и я слышал, как отец кричал и ругался; он, верно, сегодня не придет домой.

Между тем, как дети так шептались, мать делалась все веселее и веселее; наконец, она запела:

Я помню счастливое время!

ту песню, которую всегда пела, когда была весела и довольна; она выучила ее, когда жила в няньках у барона Риддаркорс, в прекрасном его имении Меллинге, и всегда с особенным удовольствием вспоминала о счастливых годах, проведенных там в довольстве и спокойствии: о нужде, несчастии и горе она тогда не имела и понятия. Когда она теперь певала эту песню, то ей казалось, что она снова находится в больших, прекрасных комнатах, где зеркала отражают её веселое, беззаботное лицо, что снова слышит звуки фортепиано и лестные о ней отзывы; она на время позабывала настоящее, забывала, что сидит в бедной, холодной и темной комнатке, перед очагом, на котором тлеют несколько полусгнивших дощечек, что поет окруженная голодной семьей; она была счастлива; лицо её в подобные минуты снова прояснялось, и глаза, как в былое время, снова искрились, снова выражали ум и беззаботное веселье.

Но мечты о её молодости были, на этот раз, внезапно прерваны самым неприятным образом: дверь с шумом отворилась настежь и холодной поток воздуха хлынул в комнату. Пьяный мужчина, одетый в старый, изорванный тулуп, вошел, раскачиваясь во все стороны.

– Ого, сказал он: – жена моя поет, видишь каково, поет проклятая, а мужа там канальи, разбойники, чуть до смерти не убили. Ты помнишь счастливое время – поздравляю тебя!

Говоря это, он опустился на край очага. – То был плотник Лев.

– Подложи скорее дров, слышишь ли, здесь темно, хоть глаз выколи.

Мечты бедной женщины разлетелись; исчезли высокие комнаты, большие зеркала, приятные звуки фортепиано, все, все исчезло, замолкло, и действительность, страшная действительность снова явилась перед нею.

– Подложить дров, отвечала она сердито: – а откуда прикажешь их взять? Когда ты плотничал и не пил, как теперь, с утра до ночи, у нас всегда было вдоволь щепы; теперь можешь быть рад, если не совсем без огня сидишь; дров нет, будь рад, если и гнилой пень горит.

– Что! ты браниться, что ли, со мною хочешь? закричал муж: – смотри не забывай, что если я примусь тузить, так тебе уж не придется больше спорить. Ну, что Сусанна, еще не умерла?

– Нет, отвечала мать: – она, к несчастью, все еще жива.

– Странно, право. Когда я вчера утром уходил, мне казалось, что она уж борется со смертью. Экая живучая, подумаешь. – А Лудвиг дома?

– Да, батюшка, я уж с полчаса как вернулся.

– А, это хорошо. Знаешь ли, сказал он, снова обратившись к жене: – ведь, я заключил сегодня выгодную сделку: я отдаю Лудвига из дома, он здесь ничего не делает, и…

– Этого никогда не будет, крикнула жена, вскочив со скамьи: – никогда, слышишь ли, никогда, пока я жива!

– Ха, ха, ха! это мы увидим, спокойно отвечал муж: – сама завтра же увидишь, как его у тебя из-под носу возьмут.

– Тогда и я и Сусанна с голоду умрем, снова начала жена: – Лудвиг всегда приносит что-нибудь домой, когда ходит просить милостыню.

– Ну, уж это как знаете. Есть захотите, так и хлеба добудете. А Лудвига я все же отдам в люди и получу тридцать рейхсталеров; он будет канатным плясуном, непременно будет.

– Канатным плясуном! Мой сын будет служить посмешищем для народа?

– Да, именно, именно твой сын, сказал плотник, хохоча во все горло: – сделка уже покончена. Лудвиг завтра же поступит к комедиантам, и мы получим за него тридцать рейхсталеров, да кроме того, комедианты будут угощать меня водкой все время, пока будут здесь.

– Так нет же вот, нет, Лудвиг не поступит к ним, воскликнула мать: – я этого не хочу, и только разве тогда соглашусь, если ты мне предоставишь получить деньги.

– Вот что, сказал плотник: – ну, это придется тебе отдумать. Сын мой – и деньги я возьму сам.

Говоря это, плотник встал и, пошатываясь, пошел к кровати.

– Это что еще, закричал он: – да вы никак девчонку сюда уложили. Долой ее сейчас!

Лудвиг быстро подбежал к кровати, взял сестру свою на руки и осторожно отнес ее в другой угол, где обыкновенно спал с нею на ветхом соломенном тюфяке. Отец бросился, не раздеваясь, на кровать и скоро захрапел, после трудов проведенного в пьянстве дня. Лудвиг, как мог, уложил бедную малютку, укрыл ее обрывком старого половика, служившего детям одеялом, и потом, улегшись возле неё, обнял, стараясь согреть и утешить ее.

– Ложись как можешь ближе ко мне, милая Сусанна, шептал он горько плачущему ребенку: – и перестань печалиться, Господь помогал стольким бедным детям. Вот так, хорошо. Теперь я тебе еще одеяло поправлю, а там спи себе спокойно; завтра я тебе опять достану яблоко, непременно достану, если б мне даже и самому пришлось идти под лед.

– А что со мною будет, что со мною будет, рыдая повторяла малютка: – когда тебя с нами не будет? Кто меня тогда приласкает, кто пригреет? Я буду тогда одна, совсем одна; отец и мать будут только клясть меня, зачем я не умираю. Ах, Лудвиг, ах, если б Господь сжалился надо мною и прибрал меня! продолжала она, заливаясь слезами и дрожа всем телом. – Ах! Если б мне умереть скорее!

– Так не надо говорить, Сусанна, учил ее брат: – это грешно. Маменька всегда это нам говорит, когда бывает добра.

– Батюшка и матушка спят, сказала Сусанна: – ах, если б и мне заснуть. Лудвиг, милый Лудвиг, любишь ли ты маленькую свою Сусанну? Будешь ты вспоминать обо мне, когда расстанешься с нами, жалеть о бедной сестре, которую, кроме тебя, никто не любит.

– Да, Сусанна, будь в этом уверена; я буду присылать тебе яблоки и груши, и даже деньги иногда; ведь Господь не оставит меня, в этом я уверен.

Скоро лепет детей стал делаться менее ясен, отрывист, и вскоре сон сомкнул их глаза; бедные малютки перестали чувствовать свое горе, свое одиночество.

– Не протягивайся так, Сусанна, друг мой, шептал Лудвиг, пробужденный на рассвете внезапным движением сестры: – половик короток и ножки твои озябнут.

Но Сусанна не отвечала и продолжала все более и более вытягиваться, руки её, обвивавшие шею брата, холодели. Вдруг они опустились.

– Что с тобою, милая Сусанна, что с тобою?

Но Сусанна не отвечала, и Лудвиг, при бледном свете утреннего сумрака, увидел, что длинные, шелковистые ресницы малютки оттеняют неподвижный, потухший взор, горестная улыбка выражалась на бледных устах, нежные члены ребёнка были холодны и тверды.

– Маменька! маменька! воскликнул Лудвиг, вне себя от горя – Сусанна умерла! Сусанна умерла!

Но мать храпела на полу, возле очага, и не слышала ег.о.

– Ах, милая моя Сусанна, продолжал мальчик, тряся сестру: – проснись, проснись на минуту, я тебе дам сколько хочешь яблоков, и сахару, и изюму, только проснись, не умирай. Но Сусанна не двигалась, и мольбы брата не могли тронуть, разбудить ее; для неё все было кончено. – Так Господь таки услышал твои молитвы, бедная моя Сусанна, сказал наконец мальчик, набожно сложа руки: – избавил тебя от страданий. – Покойся же с миром, прибавил он, целуя бледный лоб сестры.

Дети имеют собственную свою философию; они чувствуют так же глубоко и часто даже глубже взрослых, но они не умеют выразить того, что чувствуют; мысли их иероглифы, которые никто не может истолковать, но которые, тем не менее, все же имеют глубокое значение. Но так чувствовать могут только дети бедных, которые с самой колыбели принуждены бороться с нуждою, оспаривая у ней жизнь свою; вот почему они и знают, что такое жизнь и смерть. Лудвиг тоже хорошо понимал это, а ему, между тем, было всего десять лет.

Наконец родители проснулись; они очень хладнокровно выслушали рассказ о кончине Сусанны. Только мать выказала несколько чувства, когда, поднимая маленькую покойницу, чтоб одеть ее, сказала:

– Она счастлива, что убралась отсюда.

Отец, напротив, ничего не сказал и, по обыкновению, отправился со двора, чтоб снова провести весь день шатаясь по приятелям и питейным домам.