Потемкин на Дунае - Григорий Данилевский

– - Весело вам здесь, сестрица? -- спросил я Пашуту, когда мы остались вдвоем.

– - Как вам сказать? -- ответила она.-- Для чего ж и приехали? Веселому жить хочется, помирать не можется.

– - Вам ли думать о смерти?

– - Да, так весело жить,-- улыбнулась она,-- смех тридцать лет у ворот стоит и свое возьмет.

– - Любо вас слушать, не горожанка. А уж матушка лелеет вас и, чай, ласкает? Одна ведь дочушка у ней…

– - Еще бы! Она такая славная.

– - Выезжаете?

– - О, да! В операх, балетах были.

– - А знакомых приобрели?

– - Зачем? Нам и без них приятно.

Вижу, сдержаннее стала, не идет, как прежде, на откровенность.

– - Ну, Савватий Ильич,-- сказала мне после первых двух-трех заездов Ольга Аркадьевна,-- ты ведь роденька, хоть и не близкая, да по сердцу. Я начистоту. Стыдно будет забывать тетку и сестренку. Уважь, почаще наведывайся к деревенщине, провинциалкам. Руководи, указывай Паше, что и как. Замок да запор девку не удержат. Ведь тебе все эти деликатесы и финёссы как на ладони. Хотим поучиться да взглянуть на здешние вертопрашества. У вас тут всякие моды, карусели, куртаги, балы…

– - Что ж, тетушка, с Богом! Раскошеливайте горёцкие похоронки. Для кого ж и припасали?

– - Так-то, так, голубчик. Да ой как здесь все дорого. Помоги, племянничек! Нельзя ли, понимаешь, уторговать, подешевле добыть тех и этих ваших всяких диковинок. Вот хоть бы модные магазейны,-- вздохнула и тоже оглянулась Ажигина,-- да опять и эти ваши мастерицы… Шельма на шельме! Была я у Лепре и у Шелепихи на Морской… Ах, душегубки, ах, живодерки! -- прибавила Ольга Аркадьевна, закачав головой и даже зажмурясь.

– - Maman, finissez {Мама, прекратите (фр.).},-- перебила ее, полузакрывшись веером, Пашута.

– - Что finissez? Что ты понимаешь да мигаешь? Правду ведь говорю, а родня, и притом вежливый кавалер, ну и не откажет. А девичье терпенье -- золотое ожерелье…

Как мне ни было досадно и даже горько, что меня Ажигины почитали за родню, тем не менее скрепя сердце и охотно я им пособил, где мог. Ездил с ними к Шелепихе и к Лепре, мотался по магазинам, по театрам и катаньям.

"Ожгла меня вконец эта Ажигина",-- говорил я себе, не на шутку чувствуя, что с первой же встречи снова стал прикован к милому когда-то предмету. Куда делись гонянья с товарищами, пирушки и сильная в то время картёжь… Настали заботы о костюме -- в порядке ли он, разоденешься, ни пылинки, на ямскую тройку -- и в Петербург. Сперва по праздникам, а там и в будни, при случае, стал я неотменно ездить из Гатчины к Николе Морскому. Особенно любил я заставать Пашу по-домашнему, в корнете, то есть в распашном капотике. Привозил матушке сестрице новые французские книжки и гравюры, гамбургские и любекские газеты и модные ноты. Забьемся в ее горенку, она с ногами на софе, а я ей рассказываю. Читал с нею, рисовал и писал ей в альбом, а с Ольгой Аркадьевной играл ради забавы в фофаны и в дурачки и толковал о придворных и гатчинских новостях.

– - Приезжайте, милый Савватий Ильич,-- бывало, шепчет Пашута на расставанье,-- в четверг опять концерт Паэзиелло; уговорите мамашу; ах, как хорошо пел вчера придворный хор.

Не совсем-то приходились мне по душе чрезмерные выезды и увлечения Пашуты столичными веселостями и обычаями, а она от них была без ума.

– - Молода, вырвалась из деревенской глуши! -- оправдывал я сестрицу перед ворчавшей иногда ее матушкой, а сам вот как ревновал ее и к концертам, и к итальянским операм, и ко всякому выезду из дому.

"Время образумить и обратить ее к тому, кто не наглядится на нее, не надышится! -- утешал я себя, провожая Ажигиных в экипажах в театр или пешком гуляя с нарядной кузиной по Аглицкой набережной.-- Пусть упивается забавами, пусть щеголяет и веселится. Она вспомнит прошлое, оценит мои чувства, и счастью моему быть недалеко".

II

Столичные веселости были в полном разгаре. Публика сходила с ума от нового балета "Шалости Эола". Всех пленяли в этой истинно волшебной пьесе танцовщики Пик, Фабиани, Лесогоров, особенно ж первые тогдашние балетчицы Сантини, Канциани, Настюша Берилева и Неточка Поморева. Несколько раз мы посетили этот балет, как и славные комедии "Недоросль" и "Школу злословия".

Русская вольная труппа Книппера, игравшая в театре Локателли, у Невы, на Царицыном лугу, поставила в тот год комическую и презабавную оперу "Гостиный двор" -- слова и музыка Михаилы Матинского, крепостного певчего графа Ягужинского. Весь город перебывал в этой опере, где роль жениха уморительно до слез играл московский актер из мещан Залышкин. Мы дважды были в этой опере, последний раз незадолго до масленой, в день рождения Ольги Аркадьевны. Сама она после театра разболелась зубами, подвязала к щеке подушечку с ромашкой и не вышла к чаю.

Пашута, накинув на корнет теплую кацавейку, осталась одна со мной в гостиной. Толковали мы о том о сем, перебирали игру актеров, общество, которое видели в партере и в ложах. А после нескольких раздумий, вздохов и пауз я, под влиянием вечера, проведенного в такой близости к несравненной, не мог более стерпеть.

– - А помните ли, сестрица, Горки, прошлые времена? -- спросил я, помолчав.

"И зачем я назвал ее сестрицей?" -- спохватился я тут же в досаде.

– - Как не помнить! -- отвечала она, откинувшись в кресло.-- Детские, милые увлечения.

– - Помните Ломонда?

Она кивнула мне головой.

– - Жива Меркульевна?.. Здравствует кошка? Цел, жив дубок?

Нежная улыбка была мне ответом из глубины заслоненного от лампы кресла.

– - Ах, несравненное время! -- произнес я.-- Тогда ничто не мешало, так близко был мой рай…

Сказав это, я спохватился и не смел поднять глаз. Но как было выдержать? Мне вспоминались не раз сказанные кузиной похвалы вечерам в Смольном у кумы ее матери, где Пашута то с тем плясывала, то с другим из известных в городе щеголей, превознося их любезности, ловкость и вежливо расточаемые залетной провинциалке комплименты. Я ждал, что объявит Паша на мое признание?.. Она молча протянула мне из-под кацавейки руку и, когда я коснулся ее поцелуем, сказала мне: "Какой вы славный, добрый, Савватий Ильич, с вами так отрадно…" И только…

Через день мы гуляли с Пашей по набережной вдоль Невы. Мостовая была скована морозом. Лихие рысачники проносились мимо нас, лорнируя мою сопутницу в преогромные, вошедшие тогда в моду лорнеты.

– - Ах, голубчик Савватий Ильич! -- сказала она, скользя легкой походкой.-- Как весело! Вот жизнь! Ну как бы я хотела быть богатой…

– - И зачем особое богатство? У вас ли с матушкой нет достатка?

– - Нет, не то, не то…

– - Родовая ваша вотчина первая в уезде,-- продолжал я,-- как устроена, прилажена, и все для вас…

– - Нет, скучно в деревне, глушь, пустота! То ли здешние люди, как обворожительны. Эта пышность, роскошь, жизнь бьет ключом… Экипажи какие, смотрите. Утром -- свиданья, визиты… ах, прелесть!.. Что ни вечер -- танцы, балы. Деревня… да кто же возьмет меня, хоть бы с нашими постылыми Горками?

– - Прости, мое божество,-- сказал я тихо, прижавшись к Пашуте,-- есть один -- ужли его не угадаешь? И если не богат он достатком, зато искренним, горячим чувством. Он давно, давно у твоих ног…

Паша ни слова не ответила, только, склонившись, шибче пошла. Вечерело. Снег срывался и падал в тишине легкими хлопьями.

– - Что ж ты ответишь тому человеку? -- спросил я, заглядывая в лицо моей сопутнице.

Она молча прошла улицу, другую. Стала видна их квартира. Вдруг она остановилась, обернулась ко мне. Грудь ее прерывисто дышала. Во всю щеку заиграл могучий ажигинский румянец.

– - Не обманывает тот человек? -- спросила она, пристально глядя на меня.

– - Клянусь, он говорит от сердца.

– - Ну так не беда,-- ответила она,-- не богатый варит пиво -- тороватый; дождик вымочит, солнце высушит. Кто принесет тучу, тот принесет и вёдро. А ему открой, что ответу быть через две недели… тогда и приезжай.

– - Отчего ж не теперь? Паша, Пашута…

Она вырвала руку и легкой козочкой вбежала на свое крыльцо.

Я опьянел, обезумел от восторга. "Вот скрытница, плутовка, как мучит. Да недолго сомневаться, ждать. Будет и на нашей улице праздник". Я потерял спокойствие, сон. Что ни день с полковыми оказиями и по почте начались пересылки из Гатчины нежных, на цветной раздушенной бумаге, грамоток. Я исписывал целые страницы, справлялся о ее занятиях, здоровье, ревновал ее. "Верно, другой счастливец нашелся? -- изливал я горе в письмах.-- Оттого, знать, и медлишь… Много красавцев в Питере. Откройся, скажи, кто тебя пленил?" "Много хороших, да милого нет,-- отшучивалась в ответах Пашута.-- Сватались к девушке тридцать с одним, а быть ей за одним".

Не утерпел я, примчался из Гатчины через неделю. Хотел осыпать Пашу укоризнами, а она ко мне с вопросом:

– - Получил приглашение в Смольный?

– - Какое приглашение?

– - Бал-маскарад у мадам Цинклер. Вчера тебе послано.

– - Ни за что не поеду,-- сказал я.

– - Пустяки, какое детство. Там весело будет, натанцуемся, наговоримся.