Государь - Александр Мазин

Но не с Перуном прощался я в тот день.

Я прощался с эпохой.

Время старых богов истекло.

Так до́лжно.

Однако лучшие мои годы пришлись на это время, в которое забросила… нет, которое подарила мне Судьба. Или чудо. И в тот день, увлекаемый днепровским течением, уходил не только Перун. Сопровождаемое парой боевых лодий со знаменами великого князя, уходило славное время варяжского братства, время языческих празднеств, грешных и веселых… Вниз по зеленой днепровской воде уплывало оно к острову Хорса, чтобы встать там навсегда. Уже не богом, а всего лишь памятником былой славы ушедших в Ирий отцов и дедов. Там, на острове Хорса, погиб великий Святослав. Там должен был навсегда остаться и я, его воевода, но Бог и любовь сотворили еще одно чудо, и тогда, в последнем бою Святослава, погибло лишь мое прошлое: тот Сергей Духарев, который родился в двадцатом веке. А я, воевода Серегей, спафарий Сергий Иоанн, Сёрки-ярл из Гардарики, Зергиус, Серхи (и еще полдюжины имен с подобающими моему чину и положению приставками), этот я – жив, в свои шестьдесят девять лет еще достаточно силен, чтобы послать стрелу из степного лука и снести ударом клинка вражью голову. Это и есть я, а того, кто навсегда остался по ту сторону Кромки… или Вечности, его мне не жаль. Пусть он еще не родился, но его время иссякло. А мое, надеюсь, продолжится достаточно, чтоб увидеть, как мои внуки поведут на рать собственные дружины. И боевой клич „Русь!“ станет не менее грозен и славен, чем клич „Перун!“. Будут еще битвы, будет кровь и смерть… Но больше никто не умрет у черных от старой крови деревянных ног идола лишь потому, что таков был жребий. Ни один человек, свободный или холоп, мужчина или женщина, старик или ребенок, не расстанется с жизнью, чтобы Сварог, Дажьбог, Стрибог или иной кровожадный языческий демон не осерчал на своих почитателей. Теперь на этой земле один Бог и одна Вера, и я не сомневаюсь, что мой князь будет тверд в ее насаждении, потому что знаю – он Верит. А если сын великого Святослава во что-то уверовал, остановить его может только смерть. А уж мы, его ближники, позаботимся о том, чтобы Владимира не постигла участь отца…»

Тут пальцы воеводы слишком сильно надавили на перо, и оно сломалось, оставив на пергаменте неряшливую кляксу.

Не было у боярина Серегея привычки писать самому. Для деловой переписки у него имелся писарь, владеющий латынью и прочими европейскими языками. Был еще один, каллиграф, – для писем в Византию… Но это было – личное. И писал боярин-воевода на русском языке, изрядно отличающемся от словенского письма, коим пользовались в Булгарии и в Моравии, пока Великое княжество Моравское не разодрали на куски угры, чехи и ляхи.

Воевода положил сломанное перо, пошевелил задубевшими с непривычки пальцами и задумался. О тех временах, когда великий князь Владимир Святославович, надежда и оплот тех, кто мазал кровью губы идолов, вступил на путь, который и привел его к Вере.

Часть первая

Канун новой жизни

Глава 1

Добрые и дурные вести

Киев. 985 год

Всю ночь вьюжило, но ближе к рассвету ветер утих, потеплело и повалил такой снег, что всё обширное подворье боярина-воеводы Серегея покрыло белой пуховиной. И вдруг снегопад прекратился, будто отрезало, выглянуло солнце, мир стал чудесен, будто детская сказка.

Воевода вышел на крыльцо с первым лучом и засмеялся от дивной красоты. Скинул нательную рубаху и прямо с крыльца сиганул в сугроб. Эх, славно!

Вывалявшись вдосталь, поднялся, огромный, красный, счастливый, облепленный белым снежком, вдохнул полной грудью и выдохнул варяжский боевой клич: жуткий вой, от которого вороны с карканьем сорвались с дерева и мишка-привратник, полуторогодовалый зверь, взятый вместо прежнего, старого, вскочил на ноги и недовольно заревел. Тут же залаяли псы на соседних подворьях, а свои сторожевые изумленно уставились на хозяина: чё это с ним?

Трудившаяся спозаранку дворня тоже отреагировала на клич. Два холопа, разбиравшие дровишки, аж присели, а взбегавшая на крыльцо девка так и обмерла. Чуть не уронила глечик с парным молоком…

Тут же из длинного дружинного дома, будто только и ждали, толкаясь и гогоча, вывалили гридни и отроки. Полуголые, здоровенные, счастливые от избытка силы… Кто-то немедленно взвыл по-варяжски, остальные поддержали…

На крыльце появилась очень недовольная боярыня Сладислава.

Но поглядела на счастливого мужа и тоже заулыбалась.

Однако на гридней прикрикнула:

– Что девок пугаете? Не в поле, чай!

Парни засмущались, вспомнили о почтении, поклонились в пояс: сначала боярыне, а только потом – батьке-воеводе.

Чем еще больше развеселили Сергея. Его всегда забавляло, что и челядь, и гридь боятся его малышки-жены более, чем своего батьки.

– Шел бы ты в дом, муж, – сказала Сладислава. – Не по годам тебе – голым на морозе.

– Да разве ж это мороз? – удивился Сергей. – Вот на Белозерье да, мороз! А здесь не зима, а баловство одно! Такой снег, Сладушка! Озимым – самое то! Радоваться надо!

И стремительным броском взлетел на крыльцо, подхватил жену и прыгнул в сугроб уже вместе с ней.

– Пусти, медведь! Сдурел?

Сергей понял, что Сладислава рассердилась всерьез, коли ругает его, да еще – при посторонних, тотчас поставил жену обратно на крыльцо, взялся отряхивать от снега…

– В дом иди… баловник! – От его покаянного вида гнев боярыни прошел, и она вдруг заулыбалась, потому что это счастье, когда с тобой рядом – муж, любимый, сильный… Живой.

Гридь, уже забыв о выговоре, вовсю возилась в снегу: боролись, кидались снежками… Большинство – с севера. Снежок им – в удовольствие. Холод – бодрит. Пробежаться босиком по пороше километров этак пять – запросто.

Воевода вошел в дом, где ему тут же заботливо накинули на плечи корзно-плащ, а Сладислава, не дожидаясь, пока другая девка перьевой метелочкой очистит ее одежду от снега, кликнула старшего над дворовыми и приказала строго: как только мужнины вои отбалуют – снег со двора прибрать дочиста. А то такая грязюка разведется…

Затем сошла с крылечка и двинулась в обычный утренний обход: по многочисленным дворовым постройкам – проверять, все ли трудятся, не завелись ли бездельники? Холопы – они такие. Чуть попустишь – и потом только поркой характер поправить можно.

Из флигеля, дружной парочкой, вышли почтенные седовласые мужи: Рёрех и Артак. Старый варяг, одноногий и одноглазый, холода не боялся ничуть – в одной нательной рубахе с богатой обережной вышивкой и в синих штанах из тонкой шерсти. Рёрех вежливо поклонился боярыне, и та ответила ему еще более низким поклоном. Пестуна своего мужа она почитала выше себя.

Закутанный в меха, но все равно зябнущий парс Артак кланяться в пояс не стал. Лишь кивнул:

– Доброе утро, госпожа моя!

– И тебе добра! Велю получше печь растопить. Вижу – мерзнешь.

– Благодарю за заботу! Старость не делает кровь горячее.

Рёрех хмыкнул. Он был намного старше парса, но на холод не жаловался. Ну да он и родился на севере, у Балтийского моря, а парс – на земле иранской, где снег бывает только высоко в горах.

– Стол накрыт в трапезной, окажите милость – откушайте, – ласково проговорила Сладислава.

– Благодарим сердечно, хозяюшка, – вежливо отозвались оба.

Варяг и парс нисколько не сомневались, что завтрак их ждет. Но им было в радость проявить уважение боярыне. Так же как и ей – им. Родные, чай. А после того, как втроем выхаживали воеводу от страшных ран, полученных на острове Хорса в последнем бою князя Святослава, меж ними, столь разными, установилась такая прочная связь, какая редко бывает и у кровных родичей.

Сладислава двинулась дальше, аккуратно, чтоб не зачерпнуть снег, приминая сугроб желтыми сафьяновым сапожками, отороченными мехом и украшенными жемчугом, а деды двинулись к крыльцу, чтобы составить компанию боярину-воеводе. Кроме них нынче – некому. Старший сын князь-воеводы Артём – в своей вотчине, Угличе, Богуслав – в дальнем походе, приемный сын Илья гостит у Стемида Большого, князя белозерского, а дочь Дана – в Тмуторокани, с мужем Йонахом.

Нельзя сказать, что большой дом князь-воеводы опустел. Что ни день – гости, свои и заморские. На подворье – тридцать три дружинника и вдвое больше челяди…

Да только завтракать хозяин любит с теми, кого почитает ровней. А таких дома четверо: Рёрех, Артак да сам воевода. Ну и Сладислава, конечно, хотя она давно уж позавтракала. Ее день начинается затемно.

– Воевода, к тебе ромей! – Отрок из ближней дружины, беспардонно ввалившийся в горницу, заставил Духарева отвлечься от письма. А письмо между тем было весьма интересное – от сына Богуслава.

Проделав далекий трехмесячный путь аж из самого Багдада, послание оказалось в руках боярина только вчера. Булгарский купец доставил. Однако сразу читать его Сергей не стал. Вскрыл, убедился, что написано сыном собственноручно, сообщил об этом жене – и отложил удовольствие на утро.