Тайна Земли - Виктория Токарева

Алена и жабка не нравились друг другу. Без причин. Просто не совпадали электрические поля. А может быть, была причина — Николаев. У них был один объект любви, и каждой хотелось владеть им безраздельно.

— Здравствуйте, — поздоровалась Алена.

— Добрый день, — отозвалась жабка, несколько удивившись появлению Алены и её боевому оперению.

— А Саша дома? — спросила Алена.

— Саша на работе, — ответила жабка очень вежливо и даже как бы сострадая, что Алена до сих пор не обзавелась семьёй, а бесперспективно бегает за её сыном.

— Его на работе нет. Я только что оттуда.

— Не знаю. Во всяком случае, мне он сказал, что он ушёл на работу.

Алене захотелось сказать: «Жаба». Но она справилась с желанием и сказала:

— До свидания.

Алена спустилась пешком до первого этажа. Вышла на улицу.

Двор перед домом был засажен зеленью. Высокая костистая старуха широко шагала, как послушник, тащила за собой шланг.

Алена остановилась в раздумье. Николаев пошёл на работу и не пришёл на работу. Значит, что-то случилось. Может быть, он попал под машину?

Она подняла голову, разыскивая глазами окна Николаева.

Жабка маячила в окне, и даже отсюда были видны её остановившиеся встревоженные глаза. Видимо, ход её мыслей был тот же, что и у Алены. Определённые ситуации рождают определённый штамп мышления.

— Вера Петровна! — позвала Алена. Жабка тут же высунулась в окно.

— А вы не знаете, где бюро несчастных случаев? Жабка тут же исчезла, может быть, рухнула в обморок.

. Алена подождала немножко, потом пошла, в раздумье, к автобусной остановке.

Если Николаев попал под машину, то его скорее всего отвезли в Склифосовского. Можно выпросить халат и войти к нему в палату. Войти и осторожно лечь возле него на кровать. Николаев будет лежать в её флюидах, как в тёплой ванне, и ему не будет больно. И не будет страшно. Она подвинет губы к его уху, тихо спросит:

— Ты меня слышишь?

Он сомкнёт и разомкнёт ресницы, как бы кивнёт ресницами.

— Я устала, — прошепчет Алена. — Мне надоело.

Я больше ничего не хочу.

Он опустит ресницы на щеки. От угла глаза к уху двинется некрупная, непрозрачная слеза.

* * *

Николаев пошёл на работу и не пришёл на работу. Может быть, с ним действительно что-то случилось. А может быть, и другое. Вернее, Другая.

Алена остановилась, парализованная догадкой. Она вспомнила, как однажды, в начале их любви, Николаев не пошёл на работу. Алена была тогда для него важнее всех тайн Земли. Он не боялся бесчестья, которое падёт на голову прогульщика, не побоялся бы любого возмездия. Он тогда не пошёл на работу, и они отправились в кино. Из кино в кафе. Потом бродили по улицам, сцепив руки.

То же самое и сегодня. Те же поступки. Те же слова. А в сущности, почему он должен придумывать какие-то новые слова и совершать другие поступки. Меняется объект любви, а человек остаётся тем же. И так же выражает свои чувства.

Он и Другая сидят сейчас в кино, в том же самом кинотеатре, локоть к локтю. Плечом к плечу. Он смотрит на экран. Она — на него. Он оборачивается и чуть кивает в сторону экрана, дескать: туда смотри. Но она смотрит на него. И он тоже смотрит на неё, и в темноте мерцают его глаза.

Кто знает: о чем человек думает в последние секунды своей жизни? Этого ещё никто не рассказал. Но вполне может быть, что в последние секунды Алена увидит его мерцающие в полумраке сильные глаза. Лучше бы он действительно попал под машину и был сейчас по ту сторону времени, чем здесь. С Другой.

…Они посмотрели кино и зашли в кафе. Он жуёт с сомкнутыми губами, и не отрываясь смотрит на Другую, и не понимает, как он был влюблён в кого-то, кроме неё. Она красивее Алены, моложе, элегантнее и нравится жабке. Николаев развлекает её по знакомой программе: сначала детство, в котором он не мамсик, а полуголодный шантрапа. Потом Институт физики Земли, в котором он не показушник, а вольнодумец и борец. Директор пытается понять его, но Николаев не умещается в рамки чужого понимания. Его никто, никто не может понять… Другая проводит тонкой ладошкой по его щеке и говорит: «Я тебя понимаю. Ты лучше всех. Ты — единственный». Николаев снимает её ладошку со щеки и целует каждый палец. А она склоняет лицо и целует его руки — тоже каждый палец… Она, конечно же, знает об Алене и называет её «твоя певичка». Он смущённо молчит, как бы извиняясь за прошлое и зачёркивая его своим молчанием.

— Ваш билет, — проговорили сверху над ухом Алены.

Алена очнулась. Над ней стояли две женщины, а сама она сидела в автобусе. Алена не помнила, как она оказалась в автобусе, и не понимала, что от неё хотят незнакомые женщины — Она подняла на них глаза, полные горя. Потом встала со своего места и пошла, ни на кого не глядя.

Женщины, оробев, посторонились и пропустили Алену.

— Нахалка, — сказал кто-то за спиной.

— Молодая, а бессовестная.

Алена вышла на остановке, которая называлась Фестивальная улица. Что это за улица? Как она сюда заехала? Должно быть, села не в ту сторону. Или не на тот автобус. А скорее всего то и другое.

Возле фонарного столба лежала убитая дворняга. Её, наверное, сбила машина и кто-то оттащил в сторону. К столбу. Собака была большая, белая и грязная. Алена увидела собаку, как макет своей будущей жизни.

Те двое сидели в кафе. В тепле. Ели и пили. Они — там. А она — тут, на другом конце города. Отверженная, голодная, к тому же ещё нахалка и бессовестная в общественном мнении.

А жизнь тем временем шла своим чередом. На смену дню плыл вечер. Облака стояли величественные и равнодушные ко всему, что делалось на Земле. Что такое одна судьба в общем вареве мироздания? Уцелевшие собаки бежали трусцой в поисках пищи и ласки.

Что делать? Как постоять за себя?

Можно выброситься при нем из окна. Будет он её помнить. Не забудет, даже если и захочет. Она мёртвая станет между ними и разлучит.

Впрочем, зачем убивать себя, если можно убить его.

Алена услышала вдруг резкий холод. Она задохнулась. Потом с неё ручьями пошла вода.

Мимо проехала поливальная машина. Шофёр, высунувшись, что-то кричал. Похоже, сердился.

Машина проехала. Алена осталась стоять возле автобусной остановки. Волосы её обвисли. Ресницы текли по лицу чёрными дорожками. Брюки облепили ноги. Вода натекла в туфли.

Николаев и Другая сейчас гуляют по городу и вполне могут завернуть на Фестивальную улицу. Они пройдут мимо Алены, держась за руки, спаянные радостным чувством.

Николаев узнает Алену, поздоровается: «Привет». Она ответит: «Привет». Потом он скажет: «Пока». Она ответит: «Пока».

Они пройдут мимо. Через несколько шагов та обернётся, коротко и цепко обежит Алену глазами.

Это ему надоело. Это он больше ничего не хочет. А она бегает за ним по всему городу, чтобы сказать восемь слов.

Алена пережила унижение — такое сильное, будто встреча произошла на самом деле. Это унижение переплавилось каким-то образом в новое, гордое чувство, и это новое чувство не позволило ей стоять на месте.

Алена пошла по Фестивальной улице. Идти в мокрых туфлях было неудобно. Она сняла их, взяла в руку и пошла босая по тёплому асфальту.

Встречные люди оборачивались и смотрели на Алену с удивлением и завистью. Им тоже хотелось снять с себя душную обувь и пойти, как в детстве, легко и полетно. Но все они были не свободны в силу разных причин. Каждый от чего-то зависел.

* * *

Лифт в доме не работал. Он не работал именно потому, что в Алене закончились последние силы. Если бы она хорошо себя чувствовала, то лифт, конечно же, был бы в полной исправности. Алена уже давно заметила подобные совпадения в своей жизни и даже вывела из них закон, который назвала «закон подлости».

Закон сработал, и Алена пешком отправилась на одиннадцатый этаж. Ей казалось, она передвигается не на ногах, а на клапанах своего сердца.

На десятом этаже Алена остановилась. Ещё один лестничный марш, ещё одно усилие, и она сможет отгородиться от мира. От людей и облаков. От автобусов и собак. Она, как в пустой гулкий храм, войдёт в своё несчастье и никого туда не пустит.

Сейчас, в данную минуту, ей не хотелось ничего. Но когда придёт пора что-то почувствовать, ей не захочется ни умирать, ни убивать. Ей захочется просто выжить.

…Николаев сидел перед её дверью на ступеньках и, похоже, дремал. Увидев Алену, он поднял голову. Поднялся со ступенек. Смотрел не мигая. Глаза у него были как у коня. У пони. Но в конце концов, у пони, у коня и даже у осла — одинаковые глаза. Рост разный, а глаза одни. Во всем его облике было что-то хрупкое, безрадостное, как в траурной бабочке. От него исходил мрачный шарм.

Алена сглотнула волнение, чтобы не стояло у горла. Волнение немножко отодвинулось, но тут же снова подошло к горлу. Мешало дышать.

— Я тебя с двенадцати часов ищу, — сказала Алена.

— А я тебя с двенадцати часов жду, — сказал Николаев.

— Знаешь что?