Перехваченные письма - Анатолий Вишневский

Мой отец, граф Дмитрий Николаевич Татищев, принадлежал к очень древнему роду, восходящему к викингу князю Рюрику.

Когда он служил в Преображенском полку, он подружился с молодым офицером Кириллом Нарышкиным, который предложил ему поселиться в их доме, где он жил с вдовой матерью. У Кирилла была сестра лет на восемь моложе него, очень хорошенькая. Очень скоро она была помолвлена с моим отцом и они поженились. Родители поселились в имении моего дедушки Татищева Варганово.

Мне было, кажется, около трех лет, когда мой отец получил пост рязанского вице-губернатора.

Дмитрий Татищев — Вере Татищевой

10/23 сентября 1918

Ни третьего дня, ни вчера послать это письмо не удалось, надеюсь сегодня как-нибудь устроить. За это время случилось следующее: во-первых третьего дня и Николай, и я получили по посылке, за которые благодарим, а во-вторых здесь составляли списки лиц, происходящих из местностей, оккупированных германскими войсками. Мы с Николаем записались в таковые… Не будучи украинцами, мы тем не менее находимся под покровительством Украинского правительства и Германского командования войсками на Украине, что явствует из полученного нами разрешения Украинского правительства, подтвержденного Германским командованием, отобранного у нас при обыске и находящегося на Гороховой, 2. Хорошо бы, если бы был сделан запрос Украинскому и Германскому консульствам, но чтобы эти два учреждения не отреклись от нас, а напротив подтвердили, что мы находимся под их покровительством. А для находящихся под таким покровительством масса льгот, вплоть до скорейшего освобождения…

Николай просит купить в магазине Лебедева и прислать ему какой-нибудь учебник политической экономии. Трудно нам будет провести день послезавтра, можно ли было когда-нибудь представить, что придется так тяжело прожить такой хороший день[4]. Крепко обнимаю и целую, дорогая, поцелуй девочек. Николай целует, бодрится.

 * * *

24 сентября / 7 октября 1918[5]

Дорогая, письмо это принесет один надзиратель родом со станции Плюсса и потому хорошо знающий всех тамошних обитателей, Гулю и проч. Относятся к нам здесь очень хорошо, нас в одной камере 8 человек, пища здоровая и вкусная, но мало. Если есть основания предположить, что 7-го ноября нов. стиля (25 окт.), годовщина большевизма, будет амнистия, как думают у нас в заключении, то ждать уже не так долго, разумеется, если не грозит возврат в крепость, которую вторично вряд ли возможно перенести.

Вообще после того ужаса, который трудно описать, а, не испытавши, вообразить себе положительно невозможно, мы бы чувствовали себя как в раю, если бы не голод, который нас одолевает как людей, возвращающихся к жизни после постепенного умирания, которое мы испытали в крепости и которое можно сравнить с состоянием мух осенью.

Особенно необходимо питание Николаю, его здоровье все лучше, вчера и сегодня жара не было, хотя уже был случай, что после нормальной температуры у него третьего дня вечером она вдруг опять поднялась до 38,3. Ему особенно надо хорошо питаться, и он особенно страдает от голода. Картофель, который ты принесла вчера, и свеклу мы уже сегодня днем прикончили, конина, которая, кстати сказать, в холодном виде очень хороша и нам очень понравилась, была съедена третьего дня, и теперь мы до пятницы на казенной пище. Обед здесь дают часов в 12–12 1/2, довольно хороший, иногда суп и каша, иногда к этому прибавляют котлету, затем в шестом часу вечера кашицу — и больше ничего. А главное, малы порции и волчий аппетит.

Очень неприятно это писать, чувствую, что с продуктами после нашего ареста стало еще хуже и тебе очень трудно. Поэтому надо стараться выработать такую присылку, которая была бы питательна и достижима. К сожалению, нам здесь это очень трудно выдумать, но мы с Николаем мечтали бы получать хоть какую-нибудь крупу, нам здесь разрешат варить кашу; затем хлеб (говорят, муку стало возможно доставать) хотя бы пополам с картофелем, очень хороши были лепешки с капустой, затем мясо, хотя бы конину, и если будет крупа, то сала для каши. Говорят, на Клинском рынке еще можно достать.

Из воспоминаний Ирины Голицыной

В 1909 году отец был назначен ярославским губернатором.

Летом мы провели наше обычное время в Степановском, затем в Варганове, а папа тем временем вступил в новую должность. Он приезжал к нам и выглядел очень счастливым, рассказывал, какой замечательный город Ярославль; а губернаторский дом — настоящий дворец, очень большой и выходит прямо на Волгу…

Мы переехали туда в сентябре 1909 года. Папа встретил нас и показал дом. Больше всего поражал огромный зал. Чтобы осветить его, надо было повернуть двенадцать выключателей на доске, вверху, на хорах — в зале зажигалось более трехсот ламп. Угловую комнату занимал папин кабинет. Часть окон выходила на Волгу, другая — в сад. За кабинетом был актовый зал с длинным столом, покрытым красной скатертью. Главная лестница была устлана ковром, а на Рождество и на Пасху на нее стелили другой, еще более нарядный. День и ночь у входа в дом стоял часовой.

В первые дни я с трудом находила дорогу в доме, но Кот освоился очень быстро, и я повсюду следовала за ним, пользуясь тем, что у меня еще не было гувернантки.

Кот вообще развивался очень быстро. В девять лет он писал стихи и маленькие рассказы. Он знал все обо всем. Как-то мы были в Елизаветинском монастыре, основанном моей бабушкой, и местный священник о. Димитрий повел нас в церковь поклониться чудотворной иконе. А Кот потянул меня к другой иконе неподалеку от алтаря и сказал, что на ней нарисованы все наши святые. «И святая Ирина здесь?» — спросила я. «Ну конечно», — ответил он и показал св. Николая, св. Елизавету, св. Ирину, св. Веру (имя моей матери), св. Димитрия (мой отец) и т.д. — всех на одной большой иконе.

Кот объяснял мне, как богат наш дядя Федор (князь Куракин, брат моей бабушки), у которого мы обычно останавливались, проезжая через Москву. «Знаешь, — говорил он, — ножи, вилки и ложки у него не серебряные, как у нас, а золотые». И однажды, когда стол был накрыт к обеду, а слуг не было поблизости, он привел меня в столовую, чтобы доказать это. «Серебро» и в самом деле было позолоченным. Затем, когда все были за обедом, он продолжил свои изыскания. «Хочешь знать, что у дяди Феди под кроватью? — спросил он. — Все — из чистого серебра». И снова мы отправились, чтобы воочию увидеть это чудо.

Когда дядя Федя умер, он оставил моей матери 250 тысяч рублей. Кот снова быстро объяснил мне: «Ты понимаешь, сколько это? Четверть миллиона! Это очень много». Меня не слишком занимало наследство, но мне нравилась большая, в рост человека, картина, которую перевезли в наш дом и которую я так любила в Степановском — «Начало охоты». Тогда же моя другая бабушка, графиня Татищева, решила отдать папе Варганово, а для своих дочерей купить небольшую сельскую усадьбу под Москвой и поселиться там с ними.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});