Ведущий в погибель. - Надежда Попова

— Прочувствуй то, что делаешь; не сознанием — телом. Оно будет исполнять за тебя все, что потребуется. Взять тело под контроль — да, ты должен уметь это сделать в любой миг, но так же должен и уметь дать ему свободу. Пусть действует. Ты раздумываешь прежде, чем закрыть глаза, если в лицо вдруг подул ветер и бросил пыль навстречу? Нет. Ты просчитываешь, как отдернуть руку, уколовшись иглой? Сомневаюсь. Когда просто идешь по улице, неужто размышляешь о том, как согнуть колено, на какую высоту приподнять ногу, как перенести на нее вес?.. Не думай. Помни все, что я тебе показывал, но — не думай. Чем ты вчера тут занимался до самой полуночи?

— Тренировался, — выдавил Курт сквозь зубы, заставив себя приподняться на одно колено. — Как было велено.

— Не похоже, — отозвался тот скептически. — Спал — в это охотно верю… А вот злиться не надо, майстер инквизитор. Это вредно для здоровья. Злость, если уж она прорывается, должна быть холодной, тогда она может и помочь. Что ты сейчас рвался мне доказать? Что со следовательских курсов выходят не неумехи? Что ваши наставники не зря хлеб едят? Что ты драться умеешь?.. Брось. Ты выглядишь глупо. А сейчас — еще глупее, потому что снова злишься… Важная вещь, Гессе: мы на одной стороне, помнишь? Я тоже служитель Конгрегации. Не неприятель. Единомышленник. А глядя на твое лицо, можно подумать, что перед тобой пьяный привратник, осмелившийся обозвать отца Бенедикта церковной крысой, или кто еще похуже.

На ноги Курт сумел подняться не сразу и отвернулся, отряхивая снег с колен и плеча, согласившись тихо:

— Виноват. Увлекся.

— И это все? — уточнил тот с подозрением. — Прекословить, хорохориться, огрызаться — не станешь?.. Впервые на моем веку, обыкновенно большая часть времени уходит на пререкания с курсантами.

— Я уже не курсант, — болезненно усмехнулся он. — И всем этим успел пресытиться в академии. В меня уже успели вбить тот простой факт, что наставники и в самом деле не зря едят хлеб, et ergo, их надо слушать. Пререканий не будет.

— Жаль, — вздохнул Хауэр показно. — Это в своем роде даже забавно… Что ж; коли так, Гессе, бегом круг — и снова на плац. Я жду здесь.

… — «Волчий шаг». Знаешь, что это?

— Теоретически, — отозвался Курт хрипло, глядя под ноги, где под мерзкой лужицей протаивал стоптанный снег; во рту и пересохшем горле остался привкус кислоты.

— Заметно, — покривился инструктор, отступив в сторону. — В этом тоже есть смысл — выжимать себя до последнего предела, пока не вывернет, пока ноги не перестанут держать — и с каждым днем этот предел будет отступать все далее. Но. Теперь я перейду к тому, о чем говорил прежде. Тренировку пошлого мускула теперь оставим для иных занятий; ты у меня, пес Господень, научишься бежать, как волк — долго, вдумчиво и без устали. Научишься или подохнешь… Видел волка?

— Доводилось…

— Когда он бежит — не в последнем рывке, настигая добычу, а просто куда-то — он расслаблен. Всем телом. Каждая лапа, поднимаясь в воздух, расслабляется, напрягаясь лишь тогда, когда приходит доля момента, в каковую на нее переносится вес тела. Расслаблены все мышцы, не надобные для перемещения. Расслаблены легкие, Гессе, и воздух идет в них сам — ты его лишь чуть подталкиваешь туда или обратно; и вот так, научив себя отдыхать в процессе, ты и в самом деле сможешь преодолеть расстояние сколь угодно протяженное и не околеть в конце пути, как загнанный жеребец. Скорость, разумеется, в этом случае не слишком велика, но цель этого способа — не быстрота, а — что?

— Выносливость? — покривился он; тот кивнул:

— Она самая, гадина. В один прекрасный день, когда я увижу, что ты все понял, что ты готов — я выгоню тебя на эту тропку с рассветом и позову обратно, когда станет темнеть. И ты вернешься в главный корпус, спокойно дыша, не валясь с ног и не шатаясь, потому что озарение — оно придет… круге на пятнадцатом.

— А если не придет?

— Если не придет — по твоем выходе из лазарета мы все начнем сначала… А теперь слушай, что я буду говорить, и смотри на то, что я буду делать. Пусть рассудок осознает слова, а движения — их должно повторять тело, само, без вмешательства разума. Дай ему свободу.

… — Не давай воли телу. Отпускай его, когда нужно, но не позволяй командовать. «Тело — одежда для духа», не более; помнишь это? Ты ведь не позволишь своим штанам указывать тебе, что делать?

Наставления Хауэра уже снились ночами; в последние дни тот не отходил ни на шаг и сегодня поглощал свой ужин в комнате Курта, куда его определили на время обучения. Ужин давно был съеден, и теперь под легкое, как нектар, пиво при огне светильника у стены и свечи на столе инструктор говорил, не умолкая.

— Мне препоручили тебя, чтобы я занялся тем, что делаю обычно — а именно, натаскивал тебя физически; как мне было сказано, развитием иных твоих талантов будет заниматься другой эксперт — когда такого отыщут и поймут, что им вообще с тобой делать. Как развивать сверхобычное чутье следователя и врожденную способность к сопротивлению чарам, воздействующим на разум, я не знаю. Но кое-чему я уделю внимание. Не могу не уделить. Как я уже говорил, сведения о тебе мне предоставили самые полные, и мне известны все твои достоинства и недостатки… Затуши свечу.

Глоток пива застрял в горле, словно сухая корка зачерствелого хлеба. В том, что дойдет и до этого, Курт не сомневался; нельзя сказать, что он ожидал подобных слов ежечасно, но убежденность в том, что рано или поздно их услышит, его не покидала ни на миг…

— Нет, — ответил он тихо; Хауэр нахмурился:

— Гессе, это…

— Глупо, я знаю, — оборвал он — впервые за многие недели своего обучения возразив инструктору. — Но — нет.

— А кто давал слово, что будет исполнять все мои указания?

— Все. Но не такие. Лишние пять кругов? Пожалуйста. Лишний час на плацу. Что угодно. Но не забавы с огнем.

Мгновение тот сидел неподвижно, глядя с сострадающим укором и, поднявшись с места, медленно сжал пальцами фитиль, пронаблюдав за тем, как Курт, поморщившись, отвел взгляд в сторону.

— Это просто, — произнес Хауэр негромко; взяв свечу, подошел к светильнику и, вновь усадив на нее огненную бабочку, поставил ее обратно на стол. — Это делают дети. Чего ты боишься? Что этот маленький огонек спалит тебя дотла? Просто обжечься?.. На тебе кожаные перчатки. Чтобы их прожечь, над этой свечой руку надо держать минуту, не меньше. Да и без них — твои ладони один сплошной шрам, плотная кожа, сожженные нервы; ты этими руками котел с огня снимать можешь! Брось, Гессе; инквизитор с пирофобией — это смешно.

— Смейтесь, — отозвался он хмуро. — Не вы первый.

— Вот он, тот момент, когда пора дать телу окорот, — наставительно выговорил Хауэр, чуть смягчив тон. — Разумом ведь ты осознаешь, что я прав? Ты ведь понимаешь, что твои страхи — чушь? Понимаешь. Ты свое тело не можешь вынудить сделать такую простую вещь, тело — не разум.

— Может, потому что боль он причиняет телу? — огрызнулся Курт; тот отмахнулся:

— И боль — чушь, майстер инквизитор.

— Да, — отозвался он, покривившись в улыбке. — Так мне все говорили — первые две минуты допроса.

— Ну, — кивнул тот, снова усевшись напротив, — я предвидел, что разговор повернет в эту сторону.

За тем, как Хауэр выложил на стол длинную иглу, он пронаблюдал, хмурясь все больше, и уточнил опасливо:

— Это — что?

— Фокус хочешь, Гессе? — улыбнулся тот и медленно, аккуратно, словно добросовестная швея, ввел острие под ноготь, с нескрываемым удовольствием глядя на то, как Курт снова скривился, на сей раз не отведя, однако, взгляда. — И боль — чушь, — повторил он ровно, приподняв руку и демонстрируя ее со всех сторон. — И заметь, я не скриплю зубами, не кусаю губы, не обливаюсь холодным потом. Я ее просто не чувствую, этой боли. Я могу и проткнуть себе ладонь насквозь, и даже — твой кошмарный сон! — взять в руку горячий уголь, но кожи жалко, после долго зарастает и мешает работе. Однако, если не веришь на слово — ради такого дела могу пожертвовать.

— Не надо, — поморщился он. — Верю. Выньте.

— Могу, — повторил тот, выдернув иглу, и стер пальцем выступившую каплю крови. — И при этом, Гессе, я буду травить тебе байки и смеяться над ними вместе с тобою. Повторяю: и боль — чушь.

— До известных пределов, — уточнил Курт; тот согласно кивнул:

— Разумеется. Я ведь не Господь Бог, да и Тому, я полагаю, на кресте было несладко… Это лишь шаг — на долгом пути.

— К чему?

— Откуда мне знать. Я всего лишь инструктор зондергрупп. Я не знаю, где пределы человеческим возможностям. К сожалению, у меня недостанет времени на то, чтобы обучить тебя вот такому, а ведь и это умения немаловажные. Ты следователь первого ранга, имеешь доступ к некоторым тайнам Конгрегации, и если уж твоей подготовке уделяют столь пристальное внимание — будешь иметь доступ все больший. Как полагаешь, не захотят ли некоторые из наших недругов эти тайны выведать? Не сегодня, не завтра, не те, что известны тебе сейчас, но… Пускай ты сможешь закрыть мозги от их поползновений, но есть кое-что проще для этих целей: вот такое. Никто просто не станет напрягаться и лезть в твой разум, тебя не мудрствуя лукаво прикрутят к стулу и выпотрошат из тебя то, что их интересует. Скажи откровенно — все, что применял на допросах, сам-то выдержишь? Думаю, и половины не стерпишь. Сломаешься. Возразишь?