Фермата - Эрнст Гофман

А теперь посмотри, что делается со мною: я в операх, я в концертах, я плаваю, я купаюсь во всевозможной музыке, я сижу за клавиром, усердно репетируя арии, дуэты и вообще все на свете. И ты видишь, что я совершенно переменился, насквозь пропитался каким-то чудесным духом. Робость провинциала окончательно отброшена, словно маэстро сижу я за клавиром перед партитурой, управляя вокальной сценой, которую поет моя донна. Все во мне, даже мысли, обратились в сладкую мелодию. Я пишу канцонетты и арии, не задумываясь о контрапунктических уловках и ухищрениях, и Лауретта поет их, но, правда, только дома. Почему она не исполняет мою музыку в концерте? Этого я никак не могу взять в толк! А Терезина иногда является перед моим внутренним взором на гордом коне с лирой в руках, образ дерзновенно-романтический, это само искусство, – порой я невольно пишу серьезные, возвышенные напевы! Лауретта же играет звуками музыки словно капризная королева фей. За что она ни возьмется, все удается ей. Терезина не исполняет колоратур – в лучшем случае простой форшлаг или мордент, но ее долгие, выдержанные звуки блестят на мрачном ночном фоне, чудесные духи просыпаются от сна под звуки ее пения, своими серьезными очами они глубоко заглядывают в грудь… Не знаю, почему я столь долго не чувствовал силы ее пения.

Наступило время обещанного сестрам бенефиса. Лауретта пела со мной длинную сцену Анфосси. Я, как всегда, сидел за клавиром. Подошла последняя фермата. Лауретта собрала все свое искусство, звуки соловьиного пения порхали передо мной, летали вверх, вниз, – короткая остановка, пестрые рулады, целое сольфеджио! Мне на этот раз на деле показалось, что каденция слишком затянулась, тут я почувствовал за спиной тихое дыхание – то была Терезина. В этот же самый миг Лауретта начала трель с нарастанием и на ней должна была перейти к начальному темпу. Мною овладел дьявол, я решительно взял обеими руками аккорд, оркестр последовал за мною, трель Лауретты оборвалась, и кульминационный момент, который должен был привести всех в величайшее изумление, был сорван. Лауретта, бросив на меня пронзительный, преисполненный ярости взгляд, схватила ноты, смяла их и швырнула мне в голову, так что обрывки нот разлетелись вокруг, и, как безумная, кинулась через оркестр в соседнюю комнату. Как только оркестровое тутти подошло к концу, я поспешил за нею. Она рыдала, бушевала.

– Вон с глаз моих, негодник! – закричала она, увидев меня. – Сатана, ты отнял у меня все – славу, честь… Ах, моя трель! С глаз моих, исчадие адово!

Она бросилась на меня, я спасся, выскочив в дверь. Во время концерта, когда играл кто-то другой, Терезине и капельмейстеру удалось наконец успокоить обезумевшую, и она согласилась вновь выступать, но с тем, чтобы и духу моего не было на сцене. В последнем дуэте, который сестры исполняли вместе, Лауретте удалось исполнить свою трель с нарастанием – ей хлопали без конца, и она пришла в самое лучшее настроение. Я же не мог забыть, как Лауретта обращалась со мной в присутствии посторонних, и твердо решил уехать домой на следующее утро. Я как раз собирал свои вещи, когда в комнату вошла Терезина.

– Ты хочешь покинуть нас?

Я объяснил, что после всего пережитого мною позора не могу остаться с ними.

– Получается, тебя гонит прочь нелепая выходка безумицы, о которой сама же она сожалеет? – сказала мне Терезина. – Но разве без нас ты сможешь так жить для своего искусства? Ведь только от тебя зависит, чтобы подобные поступки Лауретты больше не повторялись. Ты слишком уступчив, кроток, чувствителен. Вообще ты переоцениваешь таланты Лауретты. У нее неплохой голос хорошего диапазона, это так, однако все эти странные завитушки, эти безбрежные гаммы, бесконечные трели – разве это не слепящие глаз побрякушки, которым люди дивятся точь-в-точь как головоломным скачкам канатоходца? Разве что-нибудь подобное может глубоко проникать в души, трогать сердца? Я и сама не выношу этой трели, которую ты ей испортил, и когда она исполняет ее, у меня на душе всегда бывает горько и беспокойно. А притом забираться в область трех штрихов[7] – разве это не насилие над естественным человеческим голосом, не нарушение границ? Ведь только голос и может трогать сердца. Я ценю звуки средние, низкие. Что лучше звука, глубоко проникающего в сердце, что лучше настоящего portamento di voce? Пение без лишних украшений, звук, который певец ставит и держит, определенное выражение, охватывающее всю душу, – вот подлинное пение. Так я и пою. Если тебе теперь не по душе Лауретта, подумай о Терезине, она относится к тебе с симпатией, и ты, не изменяя себе, своему искусству, станешь моим маэстро, моим композиторе. Не обижайся, но все твои обильно украшенные канцонетты и арии не стоят одной-единственной…

И Терезина своим звучным голосом пропела мою канцону в простом церковном стиле, написанную для нее несколько дней назад. Я никогда и не думал, что она может так прозвучать. С какой-то удивительной силой звуки западали в душу, в моих глазах стояли слезы радости и восхищения, я схватил руку Терезины, тысячу и тысячу раз прижимал ее к своим губам, я поклялся никогда не расставаться с нею…

Лауретта недовольно, с затаенной завистью наблюдала за тем, как складывались мои отношения с Терезиной, но обойтись без меня не могла, потому что при всем своем искусстве не в состоянии была разучивать незнакомую ей музыку без посторонней помощи. Она плохо читала ноты и не соблюдала такт. Терезина же пела с листа, и ее чувство ритма было бесподобно. Лауретта никогда не проявляла свое дурное настроение и вспыльчивость так, как когда ей аккомпанировали. Все было ей неладно сопровождение она считала необходимым злом, ей надо было, чтобы клавира вообще не было слышно, играть надлежало только pianissimo и во всем уступать и потворствовать ей, каждый такт исполняя так, как показалось ей правильным вот в этот самый миг. Теперь же я стал решительно возражать ей, начал бороться с ее дурными привычками, я доказывал ей, что сопровождение должно быть энергичным, что поддерживать вокальную линию не значит неопределенно расплываться, забывая о тактовой черте. Терезина твердо выступала на моей стороне. Я сочинял только церковную музыку и любые соло писал исключительно для низкого голоса. Терезина любила читать мне нравоучения, однако я все терпеливо сносил, потому что у нее было больше знаний и (так казалось мне тогда) она лучше Лауретты разумела немецкую серьезность и сосредоточенность.

Мы странствовали по Южной Германии. В одном небольшом городке нам повстречался итальянский тенор – он из Милана перебирался в Берлин. Мои дамы были без ума от своего соотечественника, он никак не желал разлучаться с ними и больше держался Терезины, а я, к великому своему огорчению, был обречен играть вовсе второстепенную роль. Однажды с партитурой в руках я только хотел было войти в комнату, как вдруг услышал, что обе дамы оживленно разговаривают с тенором. Произнесли мое имя – я насторожился и прислушался. Теперь я уже знал итальянский настолько, чтобы не пропустить мимо ушей ни слова. Лауретта рассказывала о трагическом инциденте, когда я прервал ее трель, не вовремя подав знак к вступлению. "Asino tedesco"[8], – воскликнул тенор; я почувствовал, что мне следовало войти в комнату и выбросить итальянского комедианта за окно, но я промешкал. Лауретта продолжала: меня будто бы собирались немедленно прогнать, и только мои слезные мольбы вынудили их терпеть меня из сострадания, потому что я хотел учиться у них пению. К немалому моему удивлению Терезина подтвердила сказанное:

– Доброе дитя, – прибавила она, – теперь он влюблен в меня по уши и всю музыку пишет для альта. У него есть талант, но ему еще предстоит преодолеть присущую немцам неловкость, неповоротливость. Надеюсь еще воспитать из него композитора, который напишет для меня что-нибудь складное – ведь для альта пишут мало, – а потом пусть себе идет на все четыре стороны. Своими томительными вздохами он немало мне надоел, кроме того он досаждает мне своими сочинениями, которые пока что никуда не годятся.

– Ну так хотя бы я избавилась от него, – вступила в разговор Лауретта. – Как же преследовал он меня своими ариями и дуэтами. Ты помнишь, Терезина?

И тут Лауретта запела дуэт, который я сочинил и который сама она очень хвалила. Терезина подхватила второй голос, и обе они принялись немилосердно пародировать его голосом и манерой исполнения. Тенор расхохотался так, что в комнате все зазвенело, дрожь прошла по мне – мое решение было принято, раз и навсегда. Я на цыпочках вернулся в свою комнату, окна которой глядели в переулок. Напротив помещалась почтовая станция, и к ней только что подъехал направлявшийся в Бамберг дилижанс. Его загружали багажом, пассажиры уже собрались у ворот, но еще оставался примерно час времени. Я быстро собрался, великодушно оплатил наши счета и поспешил на почту. Когда я проезжал мимо фасада гостиницы, мои дамы продолжали стоять у окна своей комнаты вместе с тенором. Заслышав почтовый рожок, они просунули головы в окно, я же поспешно отодвинулся подальше в глубь кареты, с удовольствием предвкушая смертельное действие желчной записки, которую я оставил для них в гостинице.