Тайна завещанного камня - Юлия Клыкова

тебе думает твой холоп?

«– Учёный я, Прохор. Учёный! Выброси уже из головы свои суеверия! Колдовства не бывает! Одно шарлатанство и мракобесие!»

Припомнилась вдобавок барынька одна, графского роду, постоянно навещавшая их в Кожухове. Других-то господ у них не бывало, только она. Являлась едва ли не каждую неделю и принималась обхаживать Чёрного: «Давно тебя не видно в Москве, Козенька… Так и сезон пропустишь… Далась тебе эта деревня!»

Прохор, заслышав козлячью кличку, которой она звала Чёрного, всегда воротил рожу в сторону, опасаясь, что затаившаяся ухмылка выползет наружу. Тогда не миновать батога. Наталья Алексеевна ему не нравилась: не было в её манерах величавого достоинства, обыкновенно присущего высокородным дамам. Вела она себя беззастенчиво, даже развязно, стараясь смутить Прохора непонятными словами и дерзкими выходками.

Однажды подошла к нему и принялась оглаживать, похлопывая холеной ручкой по груди и плечам, ероша пшеничного цвета шевелюру и отступая на несколько шажков, чтобы разглядеть целиком. Барин в тот момент сидел тут же – в гостиной, на диванчике – и смотрел на творящееся непотребство со странной усмешкой, как будто происходящее доставляло ему немалое удовольствие. Барынька же, чувствуя в нём поддержку, так и вилась вокруг Прохора, кося шальным глазом на Чёрного:

– Нет, ну хорош, хорош же, Козенька! Статен, румян, пригож. Право, не пойму твоего недовольства.

И, совсем уже распоясавшись, полезла Прохору в рот, решив сосчитать и осмотреть зубы. Сие барину всё-таки не понравилось —сведя брови, он хлопнул ладонью по ручке кресла:

– Ты резвись Наталья, да не забывайся! Прохор тебе всё-таки не конь!

Та в ответ плутовато глянула на Прохора и залилась дурным смехом – точно кобыла, которую кроет жеребец. Отсмеявшись, хитро подмигнула Чёрному:

– Что, Козенька? Мысленно уже освоился, поди?

Барин поменялся в лице, буркнул под нос что-то неразборчивое да погнал Прохора прочь из гостиной. Под дверьми он слушать не решился, хотя прямо разрывался от желания понять, что означают сии художества Натальи Алексеевны.

  В другой раз эта малахольная заявила, скучающе обмахиваясь опахалом:

– Никак в толк не возьму, Козенька, как ты можешь жить в таком месте? Сам же говорил, не выходит у тебя ничего. Перебрался бы ближе к Платону Петровичу. Там общество бывает, места живописные. А тут что? Куры по улицам прохаживаются, да свиньи в грязи валяются. Фу.

Платоном Петровичем величали барина, жившего в Симоновой слободе, недалеко от Сергеева пруда, переименованного господами в Лизин. Отчего так, Прохор не ведал: хозяйку ближней к нему усадьбы звали иначе. Это был тот самый пруд, про который Чёрный говорил Прохору перед смертью. Окрестности там и впрямь красивые: монастырь, дубово-берёзовая рощица – деревья, правда, городские господа изрезали похабными надписями.

– В том-то и дело, – отвечал Чёрный графиньке, на предложение переехать в Симонову слободу. – Что места живописные, и что общество там бывает. Надоедят визитами, а у меня работа.

А какая у него работа? Целыми днями только и наседал на Прохора: книги заставлял читать и пересказывать, латынью мучил да физикой угрожал заняться. Чтобы, как он выражался, «выбить из башки суеверную дурь». И что ему до чужой дури? Прицепился, как репей! Разве то работа? Блажь одна!

3

Вспомнив о пруде, Прохор запнулся и замер напротив лестницы, ведущей на мансарду. В коридоре уже совсем стемнело, и только из каморки, где горела свеча, пробивался тусклый свет. Несколько минут постоял, раздумывая, а не подняться ли наверх, не почитать ли оставленное барином письмо? Вдруг сыщутся в нём ответы на его вопросы? Своё он забрал в первый же день и после того как Чёрного спустили в коридор, в комнату больше не поднимался.

Всё-таки решившись, Прохор нырнул к себе, отыскал на полке среди книг связку ключей, подхватил свечу и двинулся наверх. Хотя он находился в доме один, его не оставляло ощущение чего-то недозволенного. Потому, поднимаясь по лестнице, старался ступать осторожно и плавно, чтобы не нарушать тишину и случайно, неловким движением, не погасить огонь. Каждая скрипнувшая под ногой доска и неверное колыхание пламени вызывали у Прохора волну животного ужаса, и он замирал, прислушиваясь к вечерним шорохам, доносящимся с улицы. Наконец, с грехом пополам, добрался. Шагнул на площадку перед комнатой, поставил свечу на пол, освещая замочную скважину, и провернул ключ в замке.

В горнице всё выглядело как и два дня тому назад, ничего не изменилось: у стены, слева от окна, заправленная постель, справа – огромный сосновый шкаф с вещами, а в противоположном углу зеркальное трюмо, занавешенное теперь плотной клетчатой тканью. Мысленно пристыдив себя за пугливость, Прохор подошёл к стоящему у окна столу. Устроил на нём свечу, открыл ящик, откатил в сторонку камень, достал шкатулку и вынул ранее отвергнутое письмо с указаниями.

Нет, он и теперь не собирался исполнять просьбу умершего, касающуюся чародейского камня. Бесовские деньги Прохора не манили, но множащиеся вопросы нуждались в ответах, и он надеялся, что найдёт их здесь.

Его ждало разочарование: письмо содержало в себе указания и нечего более. Барин подробно расписал – куда пойти, где стать, каким манером обхватить камень и что говорить. Прочитав эти наставления, Прохор смял листок и задумчиво уставился на свечу, стоящую возле настольного зеркальца, и как прочие зеркала в доме, заботливо накрытого тканью.

По всем приметам выходила какая-то несуразица. Хотя записка не содержала числа, Прохор почти не сомневался, что барин писал её заранее, а не в тот день, когда на него напала странная болезнь. Об этом говорил и твёрдый почерк, и длина послания. В последний вечер, подняв в горницу, Прохор почти не покидал Чёрного и потому знал, что тот не мог написать распоряжение.

От этой мысли сердце у него ёкнуло и зачастило. Перед глазами мелькнуло яркое воспоминание – горница, Чёрный сидит за столом и закрывает ящик. Жесты его суетливы, взгляд, брошенный за спину, вороват, точно он тать, забравшийся в чужой дом.

Ещё толком не понимая, что собирается делать, Прохор открыл стол, вытащил камень, достал пустой ящик и принялся рассматривать его, трясти и простукивать костяшками пальцев. И скоро обнаружил, что нижняя стенка чересчур толста и при тряске внутри возникает едва уловимое движение. Устроив ящик на коленях, он слегка надавил на дно ладонью, попытавшись сдвинуть, и у него это получилось.

В тайнике обнаружилась папка из тиснёной кожи, почти точно ложащаяся в отсек. Осторожно погладив изображённых на ней танцующих ангелочков, Прохор открыл её. И обомлел.

Все бумаги, находящиеся внутри, оказались оформленными на его имя. Векселя, дарственная на кожуховский дом, документы о покупке им усадьбы в Рязанской губернии и особняка в Москве, перепись принадлежащих ему лошадей, собак, людей… Рассматривая собственную кривоватую подпись, Прохор припомнил, что несколько раз барин и впрямь подсовывал ему какие-то документы,