На качелях XX века - Несмеянов Александр Николаевич

После Суздаля и перед Шуей Василий Ефимович перевелся в качестве учителя (думаю «законоучителя», хотя не знаю точно) в учительскую семинарию г. Киржача Владимирской губернии[12]. В это время старшие дети уже стали молодыми людьми, отец мой был гимназистом-старшеклассником гимназии г. Владимира, затем студентом Московского университета. Отец рассказывал, как поразила его перемена природы при переезде из степного, лугового Суздаля в бескрайне лесной Киржач, как все здесь казалось (и так было до конца его дней) поэтично: и стоящая среди соснового бора семинария, домики которой были раскиданы на высоком берегу Киржач-реки, и вид через заливной луг на утопающий в садах город. Вероятно, немалое значение в этом поэтическом восприятии Киржача сыграли и расцвет молодости, и новые знакомства. Среди этих знакомств назову молодого врача Ивана Павловича Никольского, вскоре сделавшегося мужем старшей папиной сестры — Людмилы. Мои двоюродные братья и сестры, их дети, были моими спутниками в детстве и молодости.

Познакомился отец и с семьей лесничего Данилы Антоновича Рудницкого и его жены Антонины Иосифовны и был репетитором их дочери Людмилы, впоследствии моей матери. В то время ей было лет десять. Данила Антонович Рудницкий (фото 5), уроженец Волынской губернии, по-видимому, из обрусевших поляков, сын аптекаря, получил образование в Петровской лесной академии (ныне Тимирязевская сельскохозяйственная академия) в Москве. Его жена Антонина Иосифовна, в девичестве Осинская (фото 5), была сиротой — приемной дочерью Осинских; она была чистокровной полькой. Моя мать — старшая из их детей — родилась в Москве, во время студенчества деда. По окончании академии он получил назначение в Киржачское лесничество и прожил в Киржаче всю свою недолгую жизнь. В Киржаче же родились и другие его дети, сестры и братья моей матери, в порядке старшинства — Варвара, Владимир, Наталья и Ольга, которая была старше меня лишь на четыре года и долгое время была подругой моего детства.

Первые годы замужества бабушка моя не говорила по-русски, и в семье язык был польский, так что первый язык моей матери был польский, который вскоре был заменен на русский, а польский был начисто забыт ею. Да и бабушка, прожив десятки лет в русском окружении, почти забыла разговорный польский язык, хотя еще читала иногда по-польски и сохранила в произношении польское «л», похожее на «у», передав его из детей одной Наталье. Брак Данилы Антоновича и Антонины Иосифовны Рудницких был результатом страстной любви. Жизнь их, однако, не назовешь счастливой.

Приехав в Киржач и начав лесоустроительные работы в казенных и частновладельческих лесах, Данила Антонович зарекомендовал себя дельным работником, и много лет спустя приходилось слышать, что он лесоустройством своим оставил по себе хорошую славу. Материальные условия жизни, несмотря на растущую семью, были бы неплохи, если бы не особенности деда, о которых ниже. Так, через десяток лет он смог купить у купца Стукачева тот дом, в котором он сначала снимал квартиру (это было в 90-х годах). Этот дом и до сих пор принадлежит наследникам бабушки, и с ним у меня связано много детских воспоминаний.

Однако дед оказался плохим семьянином — деспотом, кутилой, любителем собрать у себя и угостить разношерстную компанию, вне зависимости от наличия в доме денег. Бабушка была существом кротким, любящим и подчиненным. Кроме того, у деда был широкий размах, покупал он все, что приходилось, — керосиновые лампы, люстры, даже экипажи в массовом количестве, не сообразуясь с надобностью. С детьми был строг и заставлял их (отнюдь не в педагогических целях) чертить свои лесоустроительные планы. По-видимому, он мало интересовался личностями своих детей. Был он также домашним изобретателем, не чужд был химии, и это именно в его сарае, роясь в старых книгах году в 1912, я нашел учебник химии Рихтера[13], сыгравший в моей жизни существенную роль. Изобретал он что-то относящееся к огнестрельному оружию, не то ружье, не то порох — изобретательство, окончившееся взрывом.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Умер дед году в 1904 или 1905, так что я, хотя и помню его, но как бы сквозь дымку, лишь немногие моменты. В семье он оставил недобрую память, и мама моя часто в меня вглядывалась с боязнью обнаружить сходство со своим отцом. Кутила и тиран из меня не вышел, а в химии какие-то точки соприкосновения, по-видимому, обнаружились. Мне кажется, что и во внешности, особенно когда я стал толстеть и лысеть, выявилось отдаленное сходство (сужу по портрету). Но вообще я похож на свою мать. Отец мой, которому ничто не было так чуждо, как легковесное осуждение кого бы то ни было, припоминал в порядке курьеза, а не осуждения, как Данила Антонович ему говорил в порыве дружеской откровенности: «Какие мы мужчины благородные! Сколько мы народу кормим!» Этот толстый, лысый, с опущенными усами, среднего роста человек с типичной наружностью славянина с родины Короленко умер, не дожив до 50 лет.

После смерти мужа бабушке пришлось работать. Она получила место кастелянши (ведающей бельем) в Киржачской городской больнице и долгие годы работала там. Всю свою любовь она перенесла на своих пятерых детей, особенно на старшую — мою мать, и младшую — Ольгу. Крохи перепадали и нам внучатам. Начиная примерно с 1908 г. бабушка жила в своем доме одиноко — старшие дочери Людмила и Варвара были замужем и жили вне Киржача, Владимир, став студентом МГУ, лишь в старости вернулся на жительство в отчий дом, Наталью и Ольгу удалось устроить в московские институты «для благородных девиц». Лишь летом дом оживал: и дети, и появившиеся внуки съезжались в Киржач.

Что же представляла собою моя бабушка — в пожилом возрасте маленькая женщина с несколько расплывшейся фигурой, с точеными чертами смуглого лица, освещенного большими лучистыми карими глазами? Как ни любила она детей, для которых была готова на любые жертвы и которых с нетерпением ждала, только и живя этим ожиданием, но переехать и жить в нашу семью, где было достаточно места, средств и теплоты, она не соглашалась. Она предпочитала быть независимой даже тогда, когда началась старческая неразбериха в мыслях, когда она уже путала детей и внучат и вообще не очень различала людей. Для нее в основном в это время люди делились на две категории: родные, милые, приятные и чужие. К последним отношение было холодно-официальное. К первой категории относились дети, внуки и правнуки. Из правнуков, впрочем, родились при ее жизни только мои Оля и Коля, и этих правнуков она путала постоянно то со своими внуками, а то и с детьми.

Была у нее еще одна любопытная, так сказать национально-классовая, черта, назовем ее антидемократизм. В ее сознании резко были противопоставлены, с одной стороны, люди ее круга, с другой — «низшие», все «эти» крестьяне, соседи-мещане, прислуга и т. д. Это различие сказывалось и в тоне разговора. Особенно я это почувствовал, когда мы приехали на лето в Киржач и привезли с собой моего друга — воспитанника Бахрушинского приюта Леонида Соколова, мальчишку, как и я, лет двенадцати. Он, конечно, по бабушкиной классификации относился к плебейской категории, и тон (возможно, едва заметный, но резавший мне ухо и душу) был соответствующий. Вероятно, это был немалый элемент, способствующий демократизации моего воспитания. Вообще «воспитание от противного» имеет вряд ли меньшее значение, чем воспитание примером.

В семье деда В.Е. Несмеянова вопрос о демократизме стоял совершенно иначе. Прислуга была равноправным членом семьи. Многочисленное (16 человек) потомство, рождавшееся чуть ли не каждый год, невозможно было выходить одной матери, и поэтому «нечетные дети» выхаживались и выращивались матерью, «четные» — нянькой Настасьей на равных правах. Эти «четные» так на всю жизнь Настасьи и оставались ее любимчиками. Впрочем, это я знаю лишь по рассказам.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Не знаю точно, когда произошло переселение Несмеяновых из Киржача в Шую. Знаю лишь, что Шуя не была и не стала для моего отца родным городом. Гимназистом он в течение учебного года жил во Владимире, с первых шагов в гимназии став самостоятельным и зарабатывая репетиторством на жизнь (он решил после духовного училища перейти не в духовную семинарию — обычный, так сказать, естественный путь, а в гимназию и держал экзамен, начав гимназический путь не с первого, а, возможно, с четвертого класса). В Шуе же бывал лишь гостем на каникулах, которые делил между Шуей и Киржачем. После гимназии, которую окончил с золотой медалью и с занесением его имени на мраморную Доску почета, он поступил в Московский университет и опять, я думаю, свободное время охотнее отдавал Киржачу, чем Шуе.