Стужа - Рой Якобсен

У Стюра был брат по имени Вермунд, который одно время состоял в дружине норвежского ярла[5] Хакона. Когда пришла ему пора возвращаться в Исландию, ярл решил наградить его, и Вермунд попросил себе двух берсерков[6] из дружины, жестоких буянов, у которых на совести не счесть сколько убийств да иных злодеяний, а Вермунд, по сварливости натуры, успел нажить среди соседей в Исландии немало врагов. Но ярл сказал «нет», полагая, что Вермунду с ними не совладать. Тем не менее Вермунд стоял на своем и в конце концов получил, что хотел. Когда добрались до Исландии, стало ясно, что работать берсерки не желают, оба только ели-пили ровно великаны-йотуны да забавлялись, докучая обитателям усадьбы. В довершение всего один проходу не давал младшей Вермундовой дочери. Делать нечего, Вермунд позвал к себе брата, Вига-Стюра, осыпал его подарками и похвалами и посулил преподнести на прощание еще более богатый дар, имея в виду двух норвежских берсерков.

Однако Стюр разгадал его намерение и сказал в ответ, что этакому дару поистине нет цены и в отплату он может только оставить его Вермунду.

Вермунд сознался, что думал провести брата, и Стюр все же согласился забрать берсерков с собой. Но и в Бьярнархавне дело пошло прежним манером: берсерки знай себе пьянствовали, дрались да приставали к девушкам. Стюр, впрочем, смотрел на все это с непоколебимым спокойствием, дожидаясь, когда любовный недуг окончательно одолеет берсерков, и тогда предложил одному из них в жены свою дочь, взамен же они должны были расчистить дорогу через лавовое поле, отделяющее усадьбу от окружающего мира.

Берсерки трудились день и ночь, а когда закончили работу, Стюр распорядился приготовить им купанье, в бане, которая топилась снаружи. Едва они вошли в баню, как дверь за ними заперли, и Стюровы челядинцы принялись напропалую нагонять жар и через отверстие в крыше ведрами лить внутрь кипяток. Берсерки сумели разнести боковую стену, но из бани выбрался только один, которого Стюр немедля зарубил топором; второй помер от жара. После обоих похоронили в расщелине на лавовом поле, насыпали сверху курган и принесли в жертву скот, чтобы не бродили они призраками. Всего Вига-Стюр убил в ту пору больше тридцати человек и виру ни разу не заплатил.

Мало-помалу Гест начал понимать, с каким противником схватился Эйнар, а значит, и его отец тоже. Напугали его, однако, не три десятка убийств, а ответ, который Стюр дал брату, когда тот попытался хитростью сплавить ему берсерков: «Этакому дару поистине нет цены, и в отплату я могу только оставить его тебе».

Эйнар взглянул на него, видимо интересуясь произведенным впечатлением, и спросил, снились ли ему когда-нибудь страшные сны.

— Нет, — соврал Гест.

— Тогда тебе не понять, что такое страх, — хмуро сказал Эйнар и перевел взгляд на Аслауг, которая все это время молчала и как бы не слушала.

— Почему ты пришел сюда? — спокойно спросила она. — Ведь найдется сколько угодно других мест, где ты мог бы схорониться, а?

И вновь красноречие изменило Эйнару, он лишь пробормотал, что-де так уж получилось, дорога сама привела его сюда, бегство привело, и Гест вновь с удивлением подумал, что, видать, есть на свете страх, который, точно отрава, способен сделать человека живым мертвецом, живым привидением.

Неделю-другую Гест опять сторонился Эйнара, его смущала слабость этого человека, а вдобавок преследовало смутное ощущение, будто Эйнар читает его мысли и видит, что он чувствует, еще прежде, чем он сам успевает разобраться, мало того, переиначивает все это своим собачьим взглядом, прилипшим к Йорве, ровно тюленья кровь к старой деревяшке. За последний месяц Гест говорил с ним один-единственный раз, когда они ненароком столкнулись на холме у реки. Было раннее весеннее утро, река только-только вскрылась, и Эйнар с ходу, без предисловий, спросил, помнит ли Гест стихи, которым он его учил, или уже позабыл.

— Помню, а как же, — ответил Гест и пошел было дальше.

Эйнар, однако, остановил его и попросил прочесть хоть один. Гест просьбу исполнил, Эйнар задумчиво кивнул и зашагал вверх по холму, к усадьбе. Потом оглянулся и повторил, что у Геста особый талант, дарованный не кем иным, как Господом Богом.

Но и теперь Гест не усматривал в этих словах похвалы. Уже несколько ночей они с сестрой не спали, слушая клики лебедей, что ворочались из-за окоема, из дальних краев, так бывало каждую весну — возвращался свет, и вместе с ним прилетали лебеди; на сей раз дети еще сказали друг другу, что скоро и Эйнар, и все его грозные тени исчезнут из Йорвы. И в самом деле, через несколько дней в усадьбу прискакал гонец с вестью, что корабль, который заберет Эйнара в Норвегию, стоит в виду Рауданеса.

Проснулся Гест от шума, оделся, выбежал во двор, увидел, что Эйнар выводит из конюшни свою лошадь, и услышал, как отец предлагает одолжить ему одну из их лошадей, под поклажу. Эйнар сперва отказывался, но в итоге дал себя уговорить. И снова Геста встревожила эта его манера отвечать сразу и «да» и «нет», будто оба эти слова совершенно равнозначны. Потом Торхалли сказал, что даст Эйнару в сопровождение двух своих людей, и Эйнар опять надолго задумался, а в конце концов пробормотал, что не знает, добрый это знак или дурной. Тут он заметил Геста, улыбнулся и попросил мальчика подойти.

— Хочу отблагодарить тебя за орлиную голову, — торжественно произнес он, — и за то, что зимой ты ухаживал за моей лошадью, хоть и побаивался ее. Никогда у меня не было такой умной лошади, но в Норвегию я ее забрать не могу, поэтому люди твоего отца приведут ее к тебе, тем более что ты давно уже перестал ее бояться.

Он поблагодарил всех по очереди, в том числе и Тордис, которая стояла скрестив руки на груди и даже не особенно старалась скрыть свое облегчение. Напоследок Эйнар еще раз подмигнул Гесту, украдкой скользнул взглядом по Аслауг, и маленькая процессия двинулась в путь, на полудень по равнине, к единственному броду, преодолимому в эту пору года.

Поднявшись на холм, Гест провожал всадников взглядом, пока они не исчезли, как письмена на песке. Он приметил и облегчение матери, и непроницаемую мину отца и понимал, что у обоих были на то свои причины, и отцовские, пожалуй, значили больше.

Весь день Гест, как обычно, провел с новорожденными ягнятами. Последние несколько недель округа тонула в тумане, поливали дожди, но теперь вдруг прояснилось, вечер полнился светом, небо чистое, словно вода, и, спускаясь к усадьбе, он углядел вдали, на лавовом поле, какое-то движение, не иначе как отцовы работники возвращались — двое всадников во весь опор скакали к переправе.

Гест остановился, глядя, как они перебрались через бурлящий мутный поток, отец вышел из-за ограды пастбища, зашагал им навстречу, они что-то ему сообщили, причем оба явно нервничали. Торхалли, однако, держался спокойно, будто заранее приготовился услышать дурную весть.

Дома Гест узнал, что Вига-Стюр со своим отрядом караулил их в засаде у Вальсхамара. Эйнар первым заметил опасность и велел работникам возвращаться в Йорву — если кому суждено быть здесь убиту, то ему, а не им. Да и отряд у Стюра большой, не одолеть им его.

Работникам эти речи не понравились, ведь они обещали Торхалли защищать Эйнара. Но все ж таки оба отъехали в сторону и издалека видели, как Стюр зарубил Эйнара и тотчас похоронил.

И снова Геста поразило спокойствие отца, который только головой кивал, слушая работников, вместо того чтоб намять им бока за позорную трусость. Позднее в тот вечер он напрямик спросил у отца, в чем тут дело, а Торхалли повел его к реке, в белом сумраке они уселись на берегу, стали смотреть на ледоход, и отец спокойно объяснил, что работники медлили оставить Эйнара не потому, что обещали защищать его, а потому, что заподозрили, будто отсылает он их в надежде, что Стюр погонится за ними.

Гест долго молчал.

В конце концов, он покачал головой и пробормотал, что не понимает, к чему клонит отец. Торхалли с кривой усмешкой обронил, что в свое время он все поймет и согласится с таким ответом, ведь работник — он один, сам по себе, и добавил:

— А мы — семья.

Гест опять ничего не понял. Но предположил, что все это некоторым образом связано с усадьбой Йорва, с неимущими ее обитателями и Стюровой властью над ними. А еще подумал, что вместе в Эйнаром исчезнут все его стихи и рассказы, коли никто не сохранит их в памяти, и сказал себе, что постарается крепко их запомнить.

Без малого неделю спустя им довелось впервые увидеть страшного хёвдинга. Гест, сидя на солнышке меж большим домом и хлевом, играл с котенком, когда во дворе вдруг объявился Вига-Стюр, во главе многочисленного конного отряда. За ревом речного потока никто не слышал, как они заехали в самое сердце усадьбы.