Сегодня солнце не зайдет - Илья Афроимович Туричин

синяк.

Лопух — это казалось непостижимым — больше не приставал к Светлане.

…Взрыв смеха оторвал Владимира от воспоминаний. Он вздрогнул, посмотрел недоуменно на товарищей.

Сеня Коган запутался в дебрях собственного рассказа, забыл, как звали героя вначале, и, махнув рукой на сюжет, отчаянно и вдохновенно нес веселую чушь.

Владимир закрыл глаза, пытаясь снова вызвать в памяти улыбку Светланы…

Капитана второго ранга Лохова раздражали болтовня матросов и шутки чернявого одессита. А слова «жена», «семья» вызывали чувство щемящей тоски.

Где сейчас жена? Что делает? Впрочем, об этом он запретил себе думать.

Парни торопятся к морю.

А ему оно тоже причиняет боль, будто бередит свежую рану.

Померещилась дочка — Наташка. Так явственно, что еле сдержал готовый вырваться оклик.

Год прошел, а она все видится ему — подвижная, тонконогая, с лукавыми зеленоватыми глазами — живая.

Вот она, подпрыгивая, бежит навстречу, и башмачки ее стучат по деревянной панели. Виснет на шее, легкая, теплая, дышит в щеку…

Приказать бы матросам замолчать!.. Лохов хотел было уйти, но остался. Откинулся на скамейку. Нельзя быть таким нетерпимым. Одессит ни при чем.

К матросам подошел мичман, сказал:

— От травит! Ну и ну!.. — Скомандовал строго: — Становись!

Матросы подхватили вещевые мешки. Привычно стали плечом к плечу.

Мичман оглядел их придирчиво.

— Ходу на катере три часа с лишним. Еще наговоритесь. Напра-во! Левое плечо вперед, шагом марш!

Матросы дружно зашагали, чуть шире, чем надо, расставляя ноги и слегка покачиваясь. Лохов усмехнулся. Этот флотский шик в походочке был знаком ему. Такую походочку привозили новички, чтобы расстаться с нею на море, забыть навек. Потому что после штормовой северной волны ходишь по берегу, как хмельной. Сейчас матросу хочется качнуться, а потом он будет стараться ходить не качаясь, твердо ступая по земле.

Матросы ушли. Лохов посидел несколько минут, рассеянно глядя по сторонам. Поднялся, подхватил чемодан и медленно пошел к пирсу морского вокзала.

У пирса стоял небольшой катер с открытой всем ветрам палубой. На палубе было тесно — всюду матросы; на чемоданах и узлах расположились женщины.

В дверях рулевой рубки стоял небольшого роста мичман — командир катера.

— Здравия желаю, товарищ капитан второго ранга.

— Здравствуйте, мичман.

— С благополучным возвращением.

— Спасибо. — Лохов легко перешагнул с пирса на палубу катера.

Матрос в серой робе отдал швартовы и по-обезьяньи прыгнул на корму. Чуть дрожа корпусом, катер отвалил от пирса и, описав дугу, пошел на север, мимо судов на рейде, мимо пропыленных дебаркадеров, мимо старенького крейсера, который стоял возле стенки понуро, как доживающая свой век лошадь. Стоял без пушек, без флагов, без дымка, послушно ждал газорезчиков. Они придут и искромсают его уже помертвевшее тело на части, пригодные для мартеновских печей.

Матросы на палубе притихли, напряженно вглядываясь в мертвую махину крейсера. Лохов понимал их: старик крейсер вызывал печальные мысли о бренности жития, о неумолимости времени, которое сломало даже эту суровую стальную жизнь.

Но расступались перед катером береговые скалы, открывая новые и новые просторы залива. Там стояли живые корабли. Таких матросы еще не видали. Чистые линии серых корпусов, гордая, стремительная осанка, грозные ракеты — все вызывало восхищение. Нет, не время властно над нами, а мы властны над временем! У каждого века — своя краса. Отошли в прошлое парусные бриги и шхуны, корветы и каравеллы. Прошел свою последнюю милю старик крейсер. Бороздят моря новые красавцы корабли. Это и есть жизнь, новое сменяет старое.

А если старое живет, а новое погибает? Как понять такое? Лохов поежился. Чем ближе Снежный, тем острее неутихающая боль в сердце. Невидящими глазами он смотрел вперед, не замечая, как переглядываются и вздыхают женщины.

— Садитесь, товарищ капитан второго ранга.

Лохов вздрогнул, повернул голову. Тот, чернявый, что рассказывал в порту смешную историю, стоял перед ним, уступал свой вещевой мешок.

— Спасибо, товарищ матрос, — ответил Лохов. — Сидите.

Сеня Коган кивнул и тихонько сел на место.

Катер шел всего два часа, но как изменилось все вокруг! Давно уже не было деревьев, росших в городских скверах и на улицах. Не было и пышного кустарника. Кое-где в распадках суровых пестрых скал лежал снег. Матросы сначала просто не поверили, что это действительно снег. Думали — мел.

Скалы были крутыми, в темных складках, иссеченные серыми, коричневыми, черными жилами. Пестроту им придавали лишайники и пятна зелени — трава и крохотные кустики умудрялись расти даже на голых камнях.

Мичман, который сопровождал из порта команду, протянул руку вперед и сказал:

— Море!

И словно в ответ ему, по лицам матросов хлестнул вырвавшийся из-за скал ветер, в катер ударила волна, окатила палубу солеными брызгами.

— Здоровается, — сказал Сеня, и все засмеялись.

Только Лохов не улыбнулся. Сейчас катер повернет влево, в салму (пролив). Прогудит у скалы и ошвартуется возле маленького пирса.

Год прошел с того дня. А все еще невозможно вытравить из себя боль. Встревоженная память все еще тянется к тому дню. Вот так же возвращался из Москвы, с совещания. Летел через Ленинград. Застрял там на трое суток. Купил Наташке игрушку — огромного белого медведя. Когда продавщица заворачивала медведя, маленькая девочка воскликнула у прилавка:

— Мама, смотри! Он не кусается?

Лохов тогда засмеялся, присел на корточки, погладил ее светлые, как у Наташки, волосы:

— Он очень добрый медведь. Я повезу его на Север. И он там будет играть с такой же девочкой, как ты.

Вот так же прогудел катер, обходя скалу. Открылся поселок — десяток каменных двухэтажных домов, окруженных сопками. А за домами — снова вода, морская непроглядная даль.

На пирсе — встречающие. Он искал глазами Наташку — тоненькую девочку с зеленоватыми, удивленными глазами.

Наташки не было.

Только когда катер подошел вплотную к пирсу и матросы завели швартовы на палы, он заметил жену.

Вера стояла в стороне. Лицо у нее было осунувшееся, глаза ввалились. Прядь светлых волос выбилась из-под черного платка.

Рядом с Верой — командир дивизиона, он поддерживал ее за локоть. Красивое лицо командира было строгим и замкнутым. Еще несколько офицеров стояло на пирсе. Катер ошвартовался, но никто не произнес ни слова. И отчего-то вдруг стало страшно шагнуть с палубы катера на скрипучие доски, пирса.

Но он сделал это. Он шагнул к Вере. Поймал ее взгляд. В опухших глазах были страх, боль, безумие. Она качнулась, припала к комдиву и заплакала.

Комдив обнял Веру за плечи, сказал тихо, повернув побледневшее лицо к Лохову:

— Мужайтесь, Алексей Михайлович.

Офицеры на пирсе стояли неподвижно, молча. Это молчание было страшнее крика.

Он спросил одними губами: