Страстная неделя - Ежи Анджеевский

Было тихо, и люди, осмелев, задерживались, осматривали гетто. Вдруг оттуда грянули выстрелы. В дальнем конце Бонифратерской, вероятно, около больницы св. Иоанна, послышался глухой взрыв, потом второй, третий. Видимо, евреи бросали гранаты.

Люди кинулись к ближайшим подворотням. В воздухе засвистели пули. Один из бегущих, коренастый человечек в соломенной шляпе, вскрикнул и упал на тротуар. Стреляли и солдаты у карусели. В это время несколько мощных залпов сотрясли площадь. Полоса серебристых снарядов била в одно из верхних окошек обороняющегося дома. Это заговорила маленькая противотанковая пушка.

Когда возникло замешательство, Малецкий находился далеко от каких-либо ворот; инстинктивно попятившись, он укрылся в нише ближайшего магазина. Вход в магазин был заколочен досками, но довольно глубокая ниша могла в какой-то мере служить укрытием.

Улица опустела. Двое широкоплечих рабочих парней поднимали лежавшего на тротуаре мужчину. Один из них, помоложе, подобрал соломенную шляпу. Стоявший у стены солдат торопил их. Потом он, размахивая руками, стал что-то кричать женщине, которая осталась на улице совсем одна. Она неподвижно стояла на краю тротуара и, словно бы не сознавая, какая опасность ей угрожает, вглядывалась в темные стены напротив.

— Уходите, не стойте там! — крикнул Малецкий.

Она даже не обернулась. Только когда подбежал солдат и с криком дернул ее, она попятилась, испуганно втянув голову в плечи неуверенным движением человека, застигнутого врасплох. Солдат раздраженно, грубо подтолкнул ее ружейным прикладом в сторону ворот. И тут заметил Малецкого, спрятавшегося в нише магазина.

— Weg! Weg![1] — заорал он.

Малецкий выскочил из ниши и поспешил за бегущей впереди женщиной. Выстрелы сыпались теперь со всех сторон. Установленная на площади противотанковая пушка стреляла очередями снарядов. Стекло со звоном сыпалось на тротуар. Снова послышались глухие взрывы гранат.

Женщина и Малецкий почти одновременно добежали до ворот. Они были закрыты. Прежде чем их открыли, Малецкий успел присмотреться к своей спутнице; все так же испуганно сжавшись, она теперь стояла к нему в профиль. В первую минуту он даже задохнулся от удивления.

— Ирена!

Она посмотрела на него темными, не узнающими глазами.

— Ирена! — повторил он.

В ту же минуту молодая, перепуганная дворничиха отворила ворота.

— Быстрей, быстрей! — торопила она.

Малецкий схватил Ирену за руку и затащил ее в подворотню. Там было полно народу, он протиснулся сквозь толпу во двор. Ирена — послушная, безвольная — позволяла вести себя. Он увел ее в глубь двора, где не было людей.

Кругом все было старое, грязное, обшарпанное. На месте одного из флигелей высилась голая, вся в пятнах, стена — след военных разрушений. Посредине громоздились уложенные горкой кирпичи, а рядом виднелся взрыхленный, вероятно для посадки овощей, жалкий клочок серой бесплодной земли.

Когда они остановились у крутых ступенек, ведущих в подвал, Малецкий выпустил руку Ирены и внимательно к ней пригляделся.

Она была все еще красива, но как же изменилась! Похудела, черты лица заострились, утончились, миндалевидные глаза стали словно бы еще больше, но утратили свой особый, теплый цвет, смотрели отчужденно, почти сурово. Одета Ирена была очень элегантно. На ней был светло-голубой, еще перед войной привезенный из Англии, шерстяной костюм и незнакомая Малецкому шляпа, которая очень шла ей. Но то ли потому, что он давно не видел ее, то ли она и вправду сильно изменилась, семитское в ее облике, как показалось Малецкому, выступило еще зметнее.

— Это ты? — только и сказала Ирена, даже не удивившись.

Она разглядывала его, но как-то рассеянно, не переставая, очевидно, прислушиваться к доносящейся с улицы стрельбе.

Малецкий быстро оправился после первого впечатления.

— Откуда ты взялась тут? Что делаешь? Ты в Варшаве?

— Да, — ответила она буднично, словно расстались они совсем недавно.

Голос у нее был прежний, низкий и звучный, разве что несколько утратил вибрацию, стал глуховатым.

— И давно?

Ирена пожала плечами.

— А бог его знает. Я уж и не помню точно. Мне кажется, вроде бы очень давно.

— И не дала знать о себе?

Она внимательно и чуть насмешливо взглянула на него.

— А зачем?

Малецкий смутился. Этот простой вопрос застал его врасплох, так не вязался с прежним его представлением об Ирене. Не зная, что ответить, он замолк. А Ирена вся обратилась в слух. Напряженно, с тревогой и страхом вслушиваясь в звуки улицы, она, казалось, позабыла о своем спутнике. Молчание затягивалось, и Малецкому становилось не по себе. Он явно чувствовал возникающее между ними отчуждение. Понимая, в какой ситуации находится Ирена, он очень хотел бы преодолеть это отчуждение, но не знал, каким образом.

В подворотне вдруг стало шумно. Часть толпы поспешно отступила во двор. Какой-то мальчишка в изодранных штанах и ветхой рубашке пулей вылетел из ворот и, впопыхах толкнув Малецкого, возбужденно крикнул у входа в подвал:

— Мама, в наших воротах пушку установили! Будут стрелять из наших ворот! — И, откинув назад спадавшую на лоб льняную прядку, помчался обратно к воротам.

Из подвала выглянула изможденная, бледная женщина.

— Рысек, Рысек, — позвала она мальчишку. Но того уже и след простыл. Женщина, охая, с трудом взобралась по крутым ступенькам. И тут начала вдруг бить противотанковая пушка. Оглушительный грохот сотряс стены. С верхнего этажа посыпалась штукатурка.

— О боже! — Женщина схватилась за сердце.

Маленькая пушка палила не умолкая. Все вокруг колебалось и дрожало. Выстрелов из гетто даже не было слышно. Зато в оглушительное это грохотанье вплетались хриплые звуки граммофона с соседнего двора. Исполняли сентиментальное предвоенное танго. Все больше людей покидало подворотню.

— О боже! — с тяжким вздохом повторила женщина из подвала. — За какие грехи должен человек так страдать?

Ирена, которая сильно побледнела и задрожала, когда усилилась стрельба, вскинулась, услышав эту жалобу.

— Те, кто там, больше страдают! — сказала она враждебно.

Глаза ее сверкнули, губы сжались. Никогда раньше Малецкий не замечал в ней такой злой, горькой запальчивости.

Женщина подняла на Ирену усталые, поблекшие глаза.

— Больше? А откуда вы знаете, сколько я перестрадала?

— Там люди гибнут, — отрезала Ирена таким же враждебным тоном.

— Перестань… — шепнул Малецкий.

Но Ирена, явно уже не владея собой, резко к нему обернулась.

— Почему это перестать? Там гибнут люди, сотни людей, а здесь к ним относятся, как к собакам… хуже чем к собакам…

Она повысила голос, все более распаляясь. Малецкий схватил ее за руку и оттащил в сторону — ко входу на одну из лестничных клеток.

— Опомнись! Накликать беду хочешь? Смотри, на нас уже оглядываются.

В самом деле, несколько человек, из тех, что отошли от ворот, с любопытством смотрели в их сторону. Ирена обернулась. Поймав на себе их взгляды, она тотчаь утихомирилась.

— Бумаги у меня в порядке, — шепнула она боязливо и с тревогой заглянула в глаза Малецкому.

Ему стало ужасно неловко, ничего подобного он не испытывал за все время знакомства с Иреной. Он почувствовал мучительный стыд и унижение при мысли о ее судьбе, а также о своей беспомощности и привилегированном положении.

— О чем ты говоришь? — возмутился он не слишком искренно. — Кто сейчас станет смотреть твои бумаги? Непонятно, когда мы сможем выбраться отсюда, вот что плохо. Ты где живешь?

— Нигде.

Малецкий вздрогнул.

— Как это нигде?

— Очень просто.

— Ты же говорила, что давно в Варшаве?

— Давно, и что с того? Туда, где я жила, я не могу вернуться. Ну, да ладно, — она презрительно скривила губы. — Это не важно.

— Как это не важно? Послушай, а твой отец?

Она быстро взглянула на него.

— Он погиб.

— Значит, это правда? — прошептал Малецкий. — Ходили тут разные слухи…

— Правда.

Он минуту молчал. Наконец, пересилив себя, спросил:

— А мама?

— Тоже погибла.

Он ждал такого ответа, но лишь услышав его, осознал его трагичность.

— Это ужасно! — только и смог он сказать.

И тут же почувствовал, как никчемны его слова. Но Ирена — она стояла, опустив голову, и концом коричневого зонтика чертила на разбитом асфальте невидимые линии — вроде бы ничего большего и не ждала от него. Страдание, очевидно, так глубоко проникло в ее душу, что она уже не нуждалась ни в сочувствии, ни в сердечности.

Малецкий рассеянно наблюдал за движениями Ирениного зонтика. Острее, чем когда-либо, он переживал ту мешанину чувств, которая, помимо его воли, стихийно и неотвратимо возникала в нем всякий раз, когда ему приходилось сталкиваться с участившимися в последнее время трагедиями евреев. Чувства эти отличались от тех, которые вызывали в нем страдания соотечественников, а также людей любой другой нации. В них была особая мрачность и мучительная сложность, а когда они достигали апогея, к ним примешивалось крайне болезненное и унижающее сознание некой неопределенной всеобщей ответственности за безмерную жестокость и злодеяния, каким с молчаливого согласия всего мира вот уже несколько лет подвергался еврейский народ. И это переживание, неподвластное доводам рассудка, было, пожалуй, самым горьким за годы войны. Бывали периоды, например, в конце прошлого лета, когда немцы приступили к массовому истреблению евреев и в варшавском гетто многие дни и ночи не прекращалась стрельба, ощущение вины необычайно обострялось. Он носил его в себе как рану, откуда, казалось, исходило гноем все зло мира. Однако же при этом он сознавал, что в нем куда больше тревоги и страха, чем истинной любви к этим безоружным, со всех сторон осажденным людям, единственным в мире, кого судьба отторгла от попираемого, но все же существующего всеобщего братства.