Самурай. Легендарный летчик Императорского военно-морского флота Японии. 1938–1945 - Сабуро Сакаи

Горькая ирония заключается в том, что моя собственная судьба во многом сходна с судьбой моего деда. Когда в августе 1945 года Япония капитулировала перед союзниками, я в то время был одним из оставшихся в живых знаменитых асов своей страны, имевшим на счету шестьдесят четыре сбитых в воздушных боях самолета противника. По окончании войны меня уволили из рядов расформированных Императорских военно-морских сил и лишили возможности занимать должности в правительственных учреждениях. Я остался без гроша, не имея профессии, способной дать мне возможность приспособиться к жизни в мире, который рушился вокруг меня. Как и мой дед, я зарабатывал на жизнь тяжелым ручным трудом. Лишь по прошествии нескольких лет, проведенных в нелегкой борьбе, мне удалось скопить достаточно денег, чтобы открыть небольшую типографию, ставшую источником средств для моего существования.

Работа на занимавшей всего один акр семейной ферме неподалеку от города Сага тяжелым бременем лежала на плечах моей матери, которой еще приходилось заботиться и своих семерых детях. Вдобавок ко всем невзгодам она овдовела, когда мне было одиннадцать лет. В воспоминаниях о том времени она предстает передо мной женщиной, занятой лишь работой, когда, согнувшись, с привязанной за спиной моей младшей сестрой она часами трудилась в поле в нечеловеческих условиях. Но я не могу припомнить, чтобы хоть раз слышал, как жалоба сорвалась с ее губ. Она была одной из самых мужественных женщин, которых я знал, настоящей женщиной из рода самураев, гордой и непреклонной, но способной, если требовалось, на душевную теплоту.

Иногда после нанесенных мне старшеклассниками побоев я возвращался домой из школы в слезах. Но мои слезы не находили у нее сочувствия, она лишь хмурилась и журила меня. «Как тебе не стыдно, – обычно упрекала она меня. – Не забывай, ты сын самурая, и тебе не пристало плакать».

В деревенской начальной школе я усердно занимался и все шесть лет учебы был лучшим учеником в классе. Но перспективы моего дальнейшего образования выглядели весьма туманными. Начальные школы финансировались правительством, а для дальнейшего обучения требовались средства из семейного бюджета. Подобное условие являлось, конечно, неприемлемым для нашей семьи, которой едва хватало денег на еду и одежду. Но неожиданно мой живущий в Токио дядюшка, проявив неслыханную щедрость, предложил покрыть все расходы на мое дальнейшее обучение. Он занимал неплохую должность в министерстве связи и предложил мне поселиться у него и полностью оплатить мою учебу. Мы с благодарностью приняли это предложение.

В Японии феодальный клан Сага занимал одну из беднейших провинций. Самураи этого клана веками вели жизнь аскетов и славились своей дисциплиной. Во всей стране лишь в нашей провинции люди свято чтили моральный кодекс самураев «Хагакурэ», одно из главных положений которого гласит: «Жизнь самурая такова, что он всегда должен быть готов умереть». Во время войны кодекс «Хагакурэ» стал учебником в каждой школе страны, но я жил по нему всю свою жизнь, и его суровые заповеди сослужили мне добрую службу как во время учебы в школе, так и в последующие годы сражений.

В Токио все приводило меня в смятение. Мне не доводилось бывать нигде кроме Саги с ее пятьюдесятью тысячами населения. Меня поражали толпы людей на улицах японской столицы, вечная сутолока, шум, огромные здания и все происходящее в этом крупнейшем из городов мира. Мне также довелось узнать, что Токио в 1929 году был ареной жесточайшей конкуренции во всех сферах. Не только выпускники учебных заведений конкурировали между собой в поисках работы, но даже детям приходилось бороться за сравнительно небольшое количество мест в престижных школах.

Моя жизнь на ферме казалась мне трудной, я считал себя исключительно способным, оставаясь в течение шести лет лучшим учеником в классе. Но мне еще никогда не доводилось видеть школьников, корпящих над учебниками буквально днем и ночью и тративших каждую свободную минуту на то, чтобы превзойти в учебе своих товарищей! Престижные школы Токио, к примеру Первая токийская, вели тщательный отбор поступающих из числа наиболее способных учеников начальных школ. Более того, количество претендентов на одно место составляло тридцать пять человек.

Ясно, что такому, как мне, деревенскому мальчишке, выбитому из колеи непривычной обстановкой, не стоило даже питать надежд на зачисление ни в одну из этих прославленных школ. Поэтому я с радостью воспринял известие о предоставлении мне места в школе «Аояма гакуин», основанной американскими миссионерами. Сравниться с лучшими учебными заведениями эта школа не могла, но, тем не менее, пользовалась неплохой репутацией.

О созданных мне домашних условиях я не мог и мечтать. Мой дядя был человеком весьма суровым и придерживался мнения, что детей в доме не должно быть видно и слышно. Совсем иным оказалось мнение моей тетушки и ее детей, чье отношение ко мне отличали доброта и сердечность. Вот в таких прекрасных условиях я начал учебу в школе, полный энтузиазма и решимости сохранить за собой привычное для меня звание «лучшего ученика класса».

Не прошло и месяца, как все мои мечты рассеялись как дым. Мои надеждам обогнать в учебе остальных учеников не суждено было осуществиться. Не только моим учителям, но и мне самому стало ясно, что многие другие ребята в классе – отнюдь не блиставшие достижениями в начальной школе – учатся лучше меня. Я не мог в это поверить. И тем не менее, они знали много такого, о чем я и понятия не имел. Я занимался ночами, но отставал в учебе от других.

Первый учебный семестр закончился в июле. Весьма посредственные оценки в моем табеле успеваемости стали горьким разочарованием для моего дяди, а меня самого приводили в отчаяние. Я понимал, что дядя оплатил расходы на мое обучение, считая меня подающим надежды и способным стать лучшим среди учеников. Его недовольство моим провалом было слишком явным. По этой причине летние каникулы стали для меня временем усердных занятий дома. Мои одноклассники разъехались на каникулы, я же, полный решимости восполнить пробелы в своих знаниях, все летние месяцы зубрил. Но начало учебного года в сентябре доказало всю тщетность моих усилий – успехов не последовало.

Повторный провал моих попыток добиться успехов в учебе вызвал у меня чувство настоящего отчаяния. Я стал «середняком» не только в учебе, но оказалось, что и в занятиях спортом многие мои одноклассники превосходят меня. Больше не приходилось сомневаться, что многие из ребят в школе были более ловкими и сильными, чем я.

Овладевшее мной уныние было непростительным. Вместо того чтобы вновь попытаться превзойти в учебе тех, кто явно демонстрировал свое превосходство, я выбирал себе друзей среди обладавших средними способностями. Не теряя времени, я утвердил свое лидерство среди младших по возрасту, а затем стал затевать драки с самыми сильными из старшеклассников. Не проходило и дня, чтобы я, тем или иным способом, не провоцировал кого-нибудь из старшеклассников на драку, в которой я нещадно колошматил своего противника. Почти каждый вечер я возвращался в дом дяди в синяках, стараясь, однако, не афишировать своих похождений.

Первый удар постиг меня по завершении первого года учебы в методистской школе, когда мой учитель письмом уведомил дядю, что я заслужил репутацию «проблемного ученика». Я по мере возможностей попытался представить дяде свои драки как всего лишь незначительный эпизод, но сам не сделал даже попытки прекратить то, что стало для меня излюбленным средством доказать, во всяком случае себе самому, что я «лучше» старших учеников. Письма от учителя стали приходить чаще, и в конце концов моего дядю вызвали в школу для устного сообщения о моем недостойном поведении.

Я закончил второй год обучения в школе, оказавшись по успеваемости почти в самом конце списка. Это переполнило чашу терпения моего дяди. Он все чаще приходил в ярость, стараясь вразумить меня, и теперь наконец решил, что мое дальнейшее пребывание в Токио не имеет смысла.

– Сабуро, – прозвучали его последние слова, – я устал бранить тебя и больше не стану этого делать. Возможно, я виноват, что был недостаточно строг с тобой, но, как бы там ни было, я, похоже, сделал из ребенка славной семьи Сакаи правонарушителя. Ты должен вернуться в Сагу. Очевидно, – добавил он, криво усмехнувшись, – жизнь в Токио испортила тебя.

Я не смог произнести ни слова в свое оправдание, ведь все сказанное им было чистой правдой. Вина полностью лежала на мне, и мне нестерпимо горько было возвращаться с позором в Сагу. Но я решил сохранить свой позор в тайне, в особенности от дочери моего дяди Хацуо, которая мне очень нравилась. Я выдал свой отъезд за поездку домой, чтобы навестить свою семью на острове Кюсю.

Но в ту ночь, когда поезд отошел от центрального вокзала, чтобы преодолеть 800 миль, отделяющие Токио от Саги, я не сумел сдержать слез. Я подвел свою семью и боялся возвращения домой.