Прощёное воскресенье - Александра Милошич

единственное, о ком я думал, — была моя черкешенка: «Нет у неё никого кроме меня». Первый раз в жизни я вспомнил о боге — да разве молодым свойственно его помнить, бог нужен старикам, чтобы в мир иной не страшно было уходить. Я прошептал тихо: «Прости, боже, раба своего, только выжить помоги, не дай сгинуть в этих диких краях». Очнулся уже в госпитале во Владикавказе, раны были не смертельны, но сильно ослабили меня. Пробыв ещё неделю на койке, я стал просить военврача отпустить меня в расположение, но на все мои просьбы получал отказ, и ещё две недели пробыл во Владикавказе.

Алёхин, как и обещал, оплатил на месяц вперёд комнату, но по его лицу и разговору с хозяйкой Мэзхъан поняла, что со мной случилась беда. Всё это время она жила в неведении жив я или мёртв.

Вечером в конце января я прибыл в Пятигорск. В расположение штаба я не явился, а направился к домику у подножья Машука, где должна была ожидать меня моя горянка. Обойдя палисад, поднявшись по деревянным ступенькам, я вошёл на веранду, тихо постучался в дверь, открыла Мэзхъан. Увидев меня, лицо её изменилось, тело стало бить дрожью, а большие зелёные глаза наполнились слезами, она упала мне в ноги, стала судорожно целовать мои руки. Я, взяв под локти, поднял её.

— Не надо, Мэзхъан, — тихо прошептал. Но, встав на ноги, она стала покрывать поцелуями моё лицо и шею. Крепко сжав её, я впервые поцеловал мою черкешенку.

С тех пор мы с ней стали жить как муж и жена. Я часто сбегал с гарнизона и всё своё свободное время проводил с ней.

Это не осталось без внимания полковника Головина. Он всё чаще стал отправлять меня с поручениями в Кисловодск, где жила его дочь Мария Григорьевна, рано овдовевшая и бездетная.

Как-то вызвал меня полковник к себе и говорит:

— Константин Павлович… Костя, зачем я тебя собственно позвал-то, а вот по какому делу…

Я внимательно слушал его, всматриваясь в лицо. Он, сменив тон на отцовский, ласковый, продолжал:

— Знаю я о твоих амурных делах с дикаркой, надо бы прекратить, лучше к Маше присмотрись, нравишься ты ей. Пока жив, внуков хочу, тебе помогу по службе, подумай… Подумай хорошо. Любит тебя Марья Григорьевна, любит… Только вот не пойму какого чёрта… Какого чёрта ты её притащил?.. Баб мало что ли?

— Жаль стало, товарищ полковник… Могу идти?

— Да, конечно, и подумай над моими словами! — произнёс напоследок Григорий Петрович.

В эту ночью мне заснуть так и не удалось. Думая обо всём происходящем, вдруг осознал, что вокруг меня встал ряд таких сил и обстоятельств, что я среди них, как мышь в западне, думал-думал, как найти прореху, чтобы высвободиться, — да не смог.

4

Все попытки писать в Геленджик, где располагался штаб, который занимался расследованием затонувшей шхуны «Азов», чтобы узнать о её пассажирах и пленных черкешенках, не увенчались успехом. Головин мне дал два месяца на решение проблемы касаемо Мэзхъан. Хочу возражать ему — да не нахожу слов. Стала жизнь для меня бессильна да уродлива, а главное, я утратил в одночасье то, что так любил и ценил — свою свободу.

Ничего разумнее, как отвезти девушку к родным в Одессу, я не придумал. И, собрав свои немногочисленные пожитки, я с Мэзхъан в начале весны отправился к своим родителям. Всю дорогу она молчала, и я не находил слов. Она взяла мою руку, я крепко сжал её и отпустил, глядя ей в лицо. Я видел всю горечь её зелёных глаз, а в тихом трепете длинных ресниц — всю безрадостную жизнь, жизнь, в которой меня уже не было.

Я не оповестил отца и мать о своём приезде, и моё появление стало для них большим удивлением. Матери я поручил накормить Мэзхъан с дороги и выделить комнату — без объяснений. Отца попросил уединиться для разговора. Второпях я направился к кабинету, отец, прихрамывая, опираясь на трость, шёл позади меня.

Глядя на меня, он ждал объяснений. Правды я таить не стал, рассказал всё, как есть: и про шхуну, и про девушку, и про Головина. Говорил я быстро, пряча от него свой взгляд, окончив, осмелился поднять глаза. Лицо его налилось кровью и приняло пунцовый цвет, а губы посинели — раздражённо и с ненавистью он смотрел на меня, не отводя взора. Потом нащупав рукой ногайку, забытую конюхом в кабинете, поднял её и ударил, я успел лишь прикрыть лицо — наказание я принимал гордо, не бежал, не уворачивался. Удары по спине стали ослабевать, будто старик терял силы с каждым разом. Обессиленный, он рухнул на диван и закрыл глаза ладонью. Тогда впервые я увидел его слёзы. Минуту спустя, разжав губы, он тихо начал говорить:

— Подлец, каков подлец, и это мой сын. — Помолчав, продолжил: — Каждая женщина — вместилище духа живого и святого, вся жизнь её наполнена страхом — за семью, детей, — и только любящая и любимая освятит жизнь внутри и вне себя прекрасным огнем духа и красотой деяния своего.

— Отец! — осмелев, произнес я. — Не за благовестом я приехал — за помощью!

— Убирайся, Костя, видеть не желаю тебя, сегодня же и уезжай… А за девушку не беспокойся.

Сильно он тогда рассердился и затаил на меня обиду. Уехал я в этот же день, толком не простясь ни с матерью, ни с Мэзхъан.

Спустя лишь годы я пойму смысл отцовских слов, вонзившихся в память мою, словно эпитафия.

5

Мария Павловна Белова — такое имя получила Мэзхъан при крещении, отец дал отчество и фамилию свою, чтоб не была она безродной. Полюбили её мать и отец, а спустя девять месяцев от моего отъезда, она родила сына, назвав его в честь брата моего — Кириллом. О существовании ребёнка я не знал до недавнего времени, потому что общение с родителями было прекращено, и на их похороны я не приехал, и после не нашёл времени покаяться на могилах, всё откладывал, избегал встречи с Мэзхъан.

Так пролетели