Психология и трубадуры - Эзра Паунд

     В  самой нашей природе заложено - это бесспорно  и  относится к фактам, поверяемым  наукой,  -  что при  "нормальном ходе  вещей"  в иные времена, в некоторые определенные мгновения больше, чем в другие, человеку дано ощутить свое бессмертие. Прежде, чем судить, насколько сильно влияние этого феномена в  Провансе,  мы должны обратить пристальное внимание на  историю  различных оргаистических  и  экстатических  культов  и  религий,   -  от  относительно примитивной  Вакханалии  до куда более  сложных ритуалов Изиды и  Диониса  - внезапно возникающих  и  столь  же  внезапно приходящих в  упадок. Возможно, разложение  жрецов  этих  культов   было  следствием  допуска  к   таинствам одного-единственного неофита, который был недостаточно "sacerdos".

     Есть, как мы полагаем, лишь два рода религии. Это религия типа той, что дана  в Законах  Моисея, или получила распространение  в  Риме, в Британской Империи,  когда,  чтобы  держать в  повиновении  возбужденную  чернь,  некто изобретает для острастки толпы хмурое пугало, называемое им богом.

     Напротив, христианство  и все другие  формы экстатических религий берут свое начало не в  догме, не в пропаганде чего-то,  объявленного единственной истиной  или  всеобщей  истиной; они, внешне, весьма мало озабочены  этикой; основной  объект  их  поклонения  -  нечто,  способное  вызывать  доверие  к жизненной  силе как таковой.  Учения  их варьируются  раз  от раза, сохраняя неизменным одно  - это всегда своего рода рабочие гипотезы,  приемлемые  для людей определенного склада характера - некое "нервное сплетение", подходящее для особой организации интеллекта и темперамента, и позволяющее людям такого склада жить в мире с "порядком", с человеком и природой. Эти древние  культы были разумны, когда  прибегали к тщательному испытанию  неофитов и требовали от  них  послушничества,  ибо  тем   самым  становилось  ясно,  обладают  ли новообращенные необходимым характером и внутренним складом.

     Следует учесть,  что  группы, которые  эти  культы  объединяли - жрецы, менады и прочие, уцелели в Провансе и продолжают существовать сегодня – хотя в нашем обществе для них совсем нет почвы.

     Не  буду  обманывать  читателя,  у  меня  нет  никакого  окончательного решения; для надлежащего  обсуждения провансальской поэзии в "trobar clas" я могу   лишь   подсказать  некие  улики  и  намекнуть  на   возможную   линию расследования. Небезразлично отношение павликиан к браку - я имею в  виду не общее   неодобрительное  и  враждебное  отношение,  но   более   специфичные высказывания  по этому поводу[22]. Что бы  ни говорилось о  наличии пережитков язычества  в почитании  Богоматери  или культе девственности,  нет  явлений, существующих  помимо  порождающей их  причины.  Язык  описаний  "невесты"  у христианских  мистиков,  и  все  его  производные;  древние  представления о слиянии с  богом или царицей  Изидой - все это, как  "атмосферные  влияния", должно быть взвешено; так  же должны  быть приняты во внимание свидетельства искусства и характер изменений в его подходе к предмету.

     Если обратиться к прекрасной эпиталаме Катулла "Collis  O Heliconii"[23], мы обнаружим, что брак  в этом тексте рассматривается исключительно  в одной плоскости; невеста здесь  играет ту же роль, что  отведена ей в  современном Марокко, когда важна ее "нормальная", связанная с продолжением рода функция. Речь  идет о концепции жертвенности. И все  же, фиксируя собственные эмоции, Катулл  оговаривается:  "Не как  любовник, а скорей, как  отец"[24]. Проперций пишет: "Ingenium nobis ipsa puella fecit"[25].

     Считается,  что мистикой брак  окутало христианство; но такой вывод был бы  слишком поспешен. Анатоль Франс в своих комментариях на горациеву оду "К Левконое"  многое поведал нам о  разных восточных  культах,  воцарившихся  в Вечном Городе. Греческое поселение  в Марселе очень древне. Сколь  многое от этих римских настроений или этой моды  на Восток распространилось из  Рима в римские сельские усадьбы,  которые были последней  опорой  культуры, сказать трудно; у  нас  слишком  мало свидетельств,  относящихся к  периоду  с конца шестого по  начало  двенадцатого столетия. Во всяком случае, мы очень далеки от Катулла, когда сталкиваемся со строками Пейре Видаля[26]: "Прекрасная Дама, мне кажется, я созерцаю Божество, когда вглядываюсь в твое нежное тело".

     Можете принять это, если хотите, cum grano[27]. Видаль сам признавался  в сумасбродстве и странностях. Тем не менее, здесь заметен явственный сдвиг по сравнению  с  манерой римских  классиков,  и  фразу Видаля нельзя принять за выражение  обычной  набожности  или  клише,  позаимствованное   из   словаря христианства. Если подобный склад ума был взлелеян ранними Отцами Церкви, мы должны   признать,   что   влияние   их   носило   окольный   и   совершенно непреднамеренный характер.

     Ричард  Сен-Викторский  оставил  нам   один  очень  красивый   отрывок, описывающий великолепия рая.

     Они невыразимы и бесчисленны и нет человека,  зрившего  их,  который бы мог о  них поведать и даже точно их припомнить.  Тем не менее, называя самые прекрасные вещи, мы  знаем, что можем воскресить в сознании некие остаточные следы небесного великолепия.

     Я предположил бы, что наш трубадур - менее болезненным и более логичным путем пришел к тому,  чтобы связать  воедино все эти разрозненные фрагменты, создав некий универсальный компендиум сравнений. Дама становится своего рода каталогом, вбирая в себя все совершенства. Она служила своего рода мантрой.

     "Любящий   непрерывно  пребывает  в  мысленном  созерцании  своей  дамы (co-amantis)". Перед нами  - 30-е  правило латинского рыцарского  кодекса, который, якобы,  был  в  ходу  еще  при  дворе  короля Артура. Позволим себе заметить,  этот  кодекс,  -  вовсе не  кодекс  "trobar  clus",  и  не  устав эзотерического братства,  в лучшем  случае, он  - лишь внешняя  составляющая последних,   однако  именно  данный  свод  норм  скрашивал  жизнь  Алиеоноры Поиктерской или Марии Шампаньской[28].

     Ведь даже в том,  что я назвал  бы  "естественным  ходом событий", есть момент экзальтации,  есть нечаянные озарения, или, по крайней мере,  видения, которых удостаиваются, не прилагая к тому надрывных усилий.

     Пусть служители Любви ходили бледные и заплаканные,  пусть они страдали

то от внезапного жара,  то  от озноба, - они никогда не заигрывали со  столь противоестественными  состояниями,  как  "темная ночь души"[29]. Электрический ток,  встречающий сопротивление,  дает свет.  Я полагаю, что условия жизни в Провансе  подразумевали  наличие  весьма жестких  ограничений, порождая  тем самым  напряжение,   достаточное   для  достижения  требуемых   результатов, напряжение, немыслимое, скажем, в условиях императорского Рима.

     Ответ на вопрос, насколько подсудно искусство "морали" - или моральному кодексу в его современном понимании, зависит от точки зрения, однако Арнаут, в  любом случае, не  более  аморален, чем Овидий[30]. Хотя позиция  латинского doctor amoris и позиция gran maestro de amore заметно отличаются: взять хотя бы  отношение  поэтов к  отсрочке  исполнения желаний - Овидий  предпочитает игнорировать психическую функцию.

     Возможно,  вера в высокие чувства так же далека от отношения к  страсти как посреднице  между  миром  чувственным и  идеальным, от культа Любви, как этот  культ - от Овидия. Следует  принять во внимание настроения времени,  и самые интересные улики, проливающие свет на нашу проблему,  собраны  Реми де Гурмоном в его "Le Latin Mistique", где мы читаем: 

     Qui pascis inter lilia     Septus choreis virginum.     Quocumqque pergis virgines     Sequntur, atque laudibus     Post te caentes cursitant,     Hymnosque dulces personant.[31]

     Шествующий среди лилий,     Окруженный девами в танце     Куда б ты не устремился,     вослед тебе девы, славя,     бегут, Тебя поют, гимны     сладкие выпевая. 

     Или: 

     Нард Колумбы в цветенье;     В каждом саду - как пламя;     Радостно деве с цветами     Стоять под яблочной сенью.[32]

     Мы  видим,  что  к  персонажам  христианского  культа  относятся  как к языческим  богам,  Христос  или  святой  Колумба  превращаются  в  Аполлона, окруженного   хором  Муз,   в   Адониса,  эту   ежегодную  жертву,  "victima paschalis"[33]; уже  в "секверах"  Готшалька, монаха одиннадцатого  века[34], мы встречаемся   новое  изысканное   прочтение   язычества,  своего  рода   его обогащение[35]. Бог  здесь становится вполне человеком, и не  Его  красота, но личность - цель любви и призыва.