Наследие дракона - Юлия Июльская

иногда в голову лезли непрошеные мысли. Киоко годами изучала культуру своего государства, училась чтить её и убеждала себя, что ей повезло родиться принцессой в этой богатой и величественной стране. Стране, которую выбрал дракон. Но иногда, особенно тёмными вечерами, когда солнце давно скрылось за горизонтом, дворец же затих и уснул, в окружении подушек и одеял она чувствовала невыносимую тоску. Будто всё в жизни неправильно. Будто она рыба в тесном ящике. В красивом, обшитом многими слоями дорогих полупрозрачных тканей, словно выстланном всеми её нарядами, ящике, за стенками которого от неё прячут море.

Днём такого почти не бывало. Только изредка отголоски грусти по неизведанному могли случайно пробиться наружу, но вскоре забывались за учёбой и мирно текущей жизнью. Так неужели эти мгновения сомнений так ясно отражаются на её лице?

Киоко заставила себя выпутаться из липкой паутины воспоминаний, опустила глаза и тихо согласилась:

– Вы правы, Акихиро-сэнсэй. Спасибо за этот урок.

Старик учтиво поклонился и вышел, оставив Киоко наедине со множеством мыслей и абсолютным непониманием, как эти мысли усмирить, раз вежливая улыбка оказалась недостаточным прикрытием.

Стоило Киоко выйти из кабинета, как мимо пронёсся чёрный вихрь, едва не сбив её с ног.

– Норико! Ты чего так носишься? Это ведь дворец, ходи чинно, как и подобает императорской кошке. Двор и так меня недолюбливает, не подавай им новых поводов.

Вихрь развернулся на полной скорости и врезался в правую ногу девушки. Кошка потёрлась о её лодыжку и тихонько проурчала, так, чтобы не услышал никто посторонний:

– Во дворце всё вверх дном перевернули.

Киоко тут же понизила голос.

– О чём ты говоришь?

– Кто-то из слуг пошёл за Кусанаги для завтрашней церемонии, – на кошачьей морде заиграла ухмылка, – а его нет.

– Подожди, что значит нет? Как нет?

– То и значит – нет, – голос Норико оставался спокойным, но Киоко не могла разделить эту невозмутимость. Никто, кроме императора и хранителей, не знал, где находится меч Кусанаги. Его и доставали всего раз в несколько лет – когда приходит пора передать трон новому императору или сыграть свадьбу одного из членов правящей семьи.

– То есть его потеряли?

– Нельзя потерять то, что не успел взять, – резонно заметила Норико. – Скорее украли, – она задрала хвост и направилась дальше по коридору. – Идём, поговоришь с императором, спросишь, в чём дело. Мне тоже интересно.

– И как ты это себе представляешь? «Отец, я тут поговорила со своей кошкой…»

– Не вздумай! – зашипела она, перебивая.

– Шучу я, шучу, – Киоко не сдержала смешок. – Что я буду делать, если тебя убьют?

Норико ничего не ответила, только раздражённо дёрнула хвостом и ускорила шаг.

Они вошли в императорские покои – ту часть дворца, которая отводилась под спальни правящей семьи, – и оказались в суматошной толпе прислуги, сновавшей туда-сюда. Эта суета резко контрастировала с привычным размеренным порядком. Коридоры, где обычно царила тишина, нарушаемая лишь редким шёпотом, теперь гудели множеством голосов, и в этом шуме невозможно было разобрать ни слова.

Киоко подхватила Норико на руки, чтобы ей случайно не отдавили хвост. Однажды неуклюжая служанка по неосторожности прищемила кошке лапу, и лекарь потом несколько коку зашивал бедняжке лицо. Ей повезло, что Киоко успела остановить Норико, иначе девушке было бы не миновать смерти. Служанка с тех пор не появлялась в этой части дворца – видимо, попросила определить ей новое место, и правильно поступила. Никто не смог бы пообещать, что Норико опять не нападёт на неё при встрече: не из мести, так из простой вредности.

Натура бакэнэко сначала злила Киоко, но годы дружбы сделали их терпимее друг к другу. Норико научилась слышать её, уважать людей и вовремя останавливаться, а Киоко окончательно приняла сущность странной кошки. Почти окончательно. Она старалась не думать, что эта кошка может в любой момент перегрызть кому-нибудь горло и превратиться в свою жертву. Она могла бы убить и Киоко, принять её облик и прожить жизнь принцессы Шинджу, но почему-то не делала этого. Киоко надеялась, что причина тому – их дружба и большая любовь Норико, но что-то подсказывало, что кошке просто претит дворцовая жизнь и тьма ограничений, которая этой жизни сопутствует.

Киоко вошла в свою комнату и закрыла дверь. На сёдзи[4] то и дело ложились тени слуг, мельтешащих снаружи, но в спальне ей стало легче, и она выпустила Норико из рук.

– Кому вообще мог понадобиться этот кусок железа? Ни красоты, ни ценности, кроме связи с древней легендой.

– Понятия не имею, – кошка уселась в дальнем углу и стала остервенело вылизывать грудку: так она всегда пыталась смыть с себя «человечину», если сталкивалась со слишком большим количеством людей. – Но твоё замужество будет отсрочено.

– Почему?

Норико опустила лапу на пол и укоризненно посмотрела на Киоко.

– Если не ошибаюсь – а я точно не ошибаюсь, – этот кусок железа является неотъемлемой частью свадебного ритуала. Никакой другой меч его не заменит. Думаешь, император пренебрежёт многовековой традицией, выдавая дочь замуж? Он же верен Ватацуми как никто! Вот увидишь, свадьбы не будет, пока Кусанаги не найдут.

Киоко почувствовала, как в груди распускает нежные лепестки цветок надежды.

– Ты права, Норико. Мне и правда стоит поговорить с ним.

Говорить с отцом Киоко решила до обеда. Разговаривать с императором Мару во время еды было бы верхом неприличия, несмотря на семейные узы, поэтому она вышла на прогулку в сад, как раз туда, где дорожка из Светлого павильона, служившего залом для обсуждений государственных вопросов, вела во дворец Лазурных покоев – дом императорской семьи. На выходе Киоко едва не столкнулась с самураями, но вовремя свернула на тропинку, скрытую от посторонних глаз пышными розовыми кустами. Наверняка отец послал к ней охранников, но сейчас это могло навредить её маленькому плану.

Дождавшись, когда самураи скроются в тени галереи, она направилась к нужной дорожке. Киоко была мастером случайных встреч с императором. Ещё в детстве она поняла: хочешь внимания отца, который занят управлением страной, – изучи его расписание и позволь судьбе столкнуть вас в саду, на пути от одного важного дела к другому. Конечно, девять из десяти мимолётных встреч ограничивались улыбками и поклонами – отец редко бывал один, – но на десятый раз им всё-таки удавалось поговорить.

Киоко успела заметить, как от входа удаляются Мэзэхиро-доно и несколько даймё[5], приглашённых в столицу на праздник. Значит, и отец вскоре должен появиться. И раз его вечный спутник сёгун покинул Светлый павильон, шансы на беседу резко возросли. Так что, выйдя на нужную дорожку, Киоко приняла беззаботный вид и стала неспешно прогуливаться в ожидании среди любимых цветов.

Сад Божественных источников невозможно не любить. Любой житель Шинджу отдал бы целое состояние за возможность оказаться здесь, но для Киоко он значил гораздо больше, чем для обычного посетителя. Сад был её домом, в котором она чувствовала жизнь глубже и полнее, чем где бы то ни было. Её притягивала сюда не только красота – часть её души была навеки связана с этим местом.

В детстве они с мамой всегда гуляли по саду и наблюдали за жизнью растений. Здесь были собраны самые необычные цветы и деревья, привезённые из всех уголков Шинджу. Каждый из них – источник дыхания Аматэрасу, солнечной богини. И пусть Киоко перестала любить око, молчаливо взирающее сверху, она всё ещё любила цветы – не было причин для иного.

Некоторые из них когда-то росли в западной части острова, но после войны там не осталось ничего, кроме выжженного рубца на теле империи. Теперь же этими цветами можно было полюбоваться лишь здесь, в императорском саду. И иногда – обычно когда вся семья Миямото в отъезде – сюда допускали подданных и приезжих, чтобы они смогли хотя бы раз узреть эту редкую красоту.

Сейчас сад благоухал и радовал глаза несчётным количеством красок. Киоко наклонилась и, залюбовавшись пыльным розовым цветом, погладила нежные лепестки. Во время прогулок с мамой она училась понимать утончённый язык цветов, самое важное искусство, – и это были её любимые уроки. В Шинджу никто не говорил о чувствах прямо – для этого существовала поэзия и цветы. Искренность и прямота – скорее порок,