Руины стреляют в упор - Иван Новиков

Хозяйка рассказала об этом Ивану, потом познакомила его с Леней на улице. Тогда и договорились они собраться и основательно обсудить план дальнейших действий.

И вот — этот зверский расстрел военнопленных. Иван стоял, тесно прижавшись к стене в углу разрушенного дома, и напрягал все свои силы, чтобы сдержать нервную дрожь. Он не раз видел смерть в бою. Еще зимой 1939 года был ранен на финском фронте. В него стреляли, и он стрелял. Бил врага беспощадно, не думая, что и самого могут убить.

Здесь же шли обессиленные, раненые люди, шли с одной мыслью: скорей где-нибудь упасть и забыться в голодном сне. За что же их расстреливают? Зачем нужно превращать улицу в бойню?

Нет, человек так не сделал бы. Фашисты — звери, безжалостные, жаждущие крови звери. Таких ничем не проймешь. На их действия может быть только один ответ — пуля.

Ненависть снова трясла его лихорадкой. До боли сжав кулаки, он прижимался то одной, то другой щекой к холодным кирпичам изувеченной стены.

А там, на улице, слышались стоны раненых и одиночные выстрелы — палачи добивали тех, кто еще дышал и стонал. И вот он был совсем рядом со своими родными братьями и ничем не мог им помочь.

Долго стоял так Иван, окаменевший, наэлектризованный могучим зарядом ненависти.

Пробиваться ли за линию фронта? Разве здесь не на каждом шагу враги, которых нужно уничтожать, как бешеных собак? Теперь нет у него другой цели.

Из руин вышел не сразу на улицу, а пробрался между разрушенными домами всего квартала, подальше от того места, где еще недавно корчились в предсмертных судорогах пленные красноармейцы. Повернул направо и по безлюдной улице пошел в обход этого ужасного побоища.

Леню нашел на квартире. Тот с нетерпением ждал его.

— А я думал, Жан, с тобой что-нибудь случилось. Такая стрельба слышалась в той стороне...

На высокий лоб Ивана легли глубокие борозды. Погасла голубизна глаз. Они вдруг стали необычно серыми, еще глубже спрятались в тень глазниц.

— Запомни, друг мой, что со мной никогда, до самой смерти, ничего не случится. Но только что я видел такое, что и рассказать не могу...

— Что там за грохот был?

— Лучше бы не видеть... На моих глазах столько людей убито! Слабых, безоружных, раненых. И добивали, гады, с холодным равнодушием мясников. Нет, такое не забывается и не прощается. — Говорил отрывисто, грудным голосом, будто произносил слова клятвы. — Если ты, Леня, действительно тот, за кого выдаешь себя, незачем рваться на восток. Догонишь ли ты фронт или нет — неизвестно, а если догонишь, то как пробьешься через него? А здесь враги, лютые враги на каждом шагу. Давай вместе будем уничтожать их!

Летчик задумался. Иван ждал ответа.

— Так-то оно так, но это же анархия. Я привык к дисциплине, к армейскому порядку... Да и что мы сделаем вдвоем?

— При чем тут анархия? Бить фашистов нужно! Ведь к этому зовет нас партия... Кстати, я познакомился уже со многими минчанами, изучаю их настроение.

На всякий случай Иван вышел из каморки, чтобы убедиться, что их никто не подслушивает. В хозяйской комнате никого не 6ыло. По просьбе Лени хозяйка, когда пришел Иван, вышла и теперь копалась в палисаднике. Возвратясь в каморку, Иван достал из потайного кармана небольшой измятый листок бумаги.

— Вот листовка... Почитай и все поймешь.

Леня прочитал раз, другой, третий. Бережно свернул листочек и отдал Ивану.

— Где ты нашел ее?

— Да вот нашел... Самолеты ночью сбросили.

— Кстати, почему у тебя такое имя — Жан? Ты француз, что ли?

— Давай, дружок, договоримся не интересоваться тем, что не относится к делу, — ответил Иван. — Мы с тобой теперь так живем, что чем меньше будем знать о прошлом каждого из нас, тем лучше. В случае провала, если и захочешь что-нибудь сказать врагу, — не скажешь. Ты понял меня? И не обижайся, пожалуйста, что я ничего не скажу тебе о своем прошлом. И тебя не буду спрашивать. Вижу, парень ты неплохой, воевать хочешь, и этого достаточно. Договорились?

— Согласен. Извини за нетактичный вопрос. Но если нас задержат вместе, о тебе что-нибудь спросят, что я должен сказать?

— Каждый раз я тебе буду сообщать, кто я. Сегодня я — парикмахер. Стригу и брею... Разве не похож на парикмахера?

И впервые на его лице Леня увидел веселую улыбку.

— Очень похож, — Леня даже удивился. — Я, по правде говоря, даже подумал об этом. Кстати, и пахнешь ты, как парикмахер.

— Назвался груздем — полезай в кузов... Как у тебя с документами?

— Пока никак. Будто кукушка в чужом гнезде.

— Это никуда не годится. Завтра же нужно сделать тебе хорошие документы. Кем ты хочешь назваться?

— Мне все равно, лишь бы фашисты не прицепились.

— Нужно сделать твое фото для документов. У меня есть знакомый парень, умеет фотографировать. Сейчас пойдешь к нему и скажешь: «Одолжи Жану корзиночку, пожалуйста». Он ответит: «Это можно» — и поведет тебя в хлевок. Там и сделает все, что нужно. Если же какая помеха будет, то он скажет: «К сожалению, наша корзиночка сломалась». В таком случае давай обратный ход. Запомни адрес...

На прощанье Иван сказал Лёне:

— Завтра в полдень я принесу тебе документы. Тогда и договоримся о дальнейшем. А пока, всего хорошего и не вылазь без особой надобности, не мозоль глаза фашистам. Нас ожидают серьезные дела. Нужно хорошо подготовиться к ним.

Лето давно уже минуло. Желтыми и серыми сделались загородные просторы. Поле лежало грустное, сиротливое. Пригорки белели песчаными лысинами.

Иван пробирался ярами к ближайшему лесу. Одет он был в густо простроченный ватник, такие же брюки, неуклюжие сапоги, белесую чуприну прижимала здорово поношенная суконная шапка. За широкой сгорбленной спиной болтался засаленный рюкзак.

В нем — килограмма два соли, кусок самодельного мыла и еще кое-какие вещи.

Во внутреннем кармане ватника лежали завернутые в старенький носовой платочек документы на имя Александра Назарова, крестьянина из Логойского района: сделанный по всем правилам немецкий «аусвайс» и трудовая книжка колхозника. Одним словом, крестьянин отнес в город продукты и выменял их на промышленные товары. Обычное дело.

Даже хорошие знакомые, пожалуй, не узнали бы теперь Ивана Кабушкина. Это был совсем другой человек: голова втянута в плечи, руки болтаются как-то спереди, шаги тяжелые, но быстрые. И шел он напрямик, выгадывая путь, как делают это заботливые крестьяне.

Только что рассвело. По небу плыли низкие облака. Земля дышала осенней терпкой прелью. Пожелтевшая трава, примятая тяжелым сапогом, влипала в сырую землю, не выпрямлялась.

На пригорке темно-зеленой стеной стоял лес. Стройные, высокие сосны, молодые кудрявые елки. Оголенные озорником ветром березы жалостно стонали в его неласковых объятиях.

Лес манил к себе, обещая приют, возможность укрыться, безопасность.

Став за молодую елку, Кабушкин осмотрелся. Кругом безлюдье. Значит, никто не следит. Можно идти смело.

Набрякшие сучья глухо хрустели под ногами. В стороне, испуганная шагами человека, взлетела стайка крикливых соек. Они быстро скрылись в глубине леса. Вслед за Кабушкиным, будто качаясь на волнах, летела и стрекотала сорока. Противная это птица! Найдя большую шишку, Иван запустил ее в стрекотуху, и та метнулась за густые елки.

Не впервые уже Кабушкин был в этом лесу. Несколько раз с Леней Виноградовым, Иваном Ломакой и другими друзьями приходил он сюда на разведку. Здесь прятали найденное на поле оружие, боеприпасы, медикаменты, создали свой партизанский «тыл». Отсюда решили ходить на боевые операции.

Удивительно складывалась судьба Ивана Кабушкина. Никогда не думал он, что ему придется быть артистом, да не на сцене, а в жизни. И не каким-нибудь артистом. Здесь игра необычная: чуть сфальшивил — сразу засыплешься. Если кто вспомнит, так не Ивана Кабушкина, а Жана или Сашку Бабушкина, а может быть, Александра Назарова — это смотря по тому, кто вспомнит. Никому, даже самым близким друзьям своим, не говорил он настоящего имени и фамилии.

Зачем? Где-то совсем недалеко, около Баранович живет его мать. Если бы кто-нибудь выдал гестаповцам Ивана Кабушкина, то они нашли бы и старуху. Ведь фамилия у них одна.

Нет, лучше для друзей остаться Жаном. Да и помирать он не собирается, пока не уничтожит последнего фашиста на родной Беларуси. Зачем думать о смерти?

Ветер с тоскливым шумом раскачивал вершины деревьев, а внизу было тихо. От земли шел густой грибной запах.

Залопотало вдруг что-то, захлопало над головой. Это пронеслась стайка рябчиков. Иван с любопытством проводил их взглядом. Он не был охотником, и красавцы рябчики вызывали в его душе только сочувствие и восхищение.

Наконец в лесном сумраке одна за другой показались фигуры людей. Их было четверо. Видно, встретились где-то на опушке. Они не разговаривали. Даже в лесу нужно было сохранять тишину — враг мог появиться везде.