Сушкин дом… на Мухиной горе - Терентiй Травнiкъ

«Мне б не молчать, а плакать…»

Мне б не молчать, а плакать,Оторваться от земли и взмыть,И струной дождя, от ветра рваной,Зазвучать, а после взять и смыть.

Убежать в разорванную осень,Зарекаясь на обратный путь,Не найдя прощения средь сосен,Навсегда рябиною уснуть.

И инок в печальном отпеваньиТихой ночью вспомнит обо мне:Не был я ни в тюрьмах, ни в изгнаньи,Но не выжил я в своей беде.

Завязал глаза и в пляс пустился…С колокольцем лепры во весь рост,Призрак ждал, а я так открестилсяИ пришел с молитвой на погост.

Я искал и звал тебя, но тщетно,Видно, не судьба нам вместе быть.Видел я во сне твой мир запретный,Только, как пройти, забыл спросить.

Может, где-то там в безумной синиМы найдем себе покой и смысл,И лазурный иней на могиле,Тая, нас на смерть благословит…

декабрь, 1991 г. Ночь.

Оксане Серебряковой посвящается…

Я сжег свои письма и ключ потерял,И сделал петлю из концов и начал.Отмерил три метра под полной Луной…

Опять эта осень лезвием в мозг,И тихий мотив, безымянный родной…Там не было песен и не было роз…Все! Хватит!… я еду – домой…

Я помню тот день, мне не нужно труда,Чтоб каждую полночь летать туда.В глазах паутина и тающий блескШаров золотых скользит до небес.

И мертвое дерево – скорбный престол.Впервые я это познал.На могильной плите цветок расцвел,И прах ему кровь отдал.

В орнаменте веток видны огниИ белый больничный камень,И мы с тобой здесь, мы здесь одни,В том месте, где боль и память.

Но все повторилось, лишь цвет поменяв,Как тою осенней порою,Свою безнадежность на боль променяв,Я возвращаюсь домой…

1991 г.

Иван-да-Марья

На заброшенной сторонушкеБоль-тоска лежит на донышке,И сиротами дома,Да больницы – терема.

Ну, а выйдешь за околицу,Так за елью смерть хоронитсяИ костлявою рукойПризывает на покой.

Воронье печною копотью,На деревьях рваной россыпью,Как спасение, солнца свет,Да на солнце, волчий след.

Там, где лисий след теряется,Где язык огня кривляется,Где дурней чумы молва,Там растет плакун-трава.

Иван-да-Марья, научи нас любить,Научи нас видеть простое в сложном.Иван-да-Марья, научи нас не лгать,Научи нас прощать…

1990 г.

Выпь

Возьми свою радость,отдай мою боль,Сожги свои письма в страну,где не умеют любить.Там все покрыл пепел,а снег превратился в соль.И ангел был съеден зверьем,не успев остыть.Где плачет волчицапо полной Луне,Что саваном белым лежит на воде.Где кончается день,едва лишь забрезжит рассвет,И на образе плесень,и плесень съедает цвет.Возьми свою радость,отдай мою боль.

Где дождь не смываетни грязь, ни печать, ни клеймо,Там город без улиц, дом без дверей,и без стекла окно.

А пьяный мужик, заложив и тюрьму, и суму,За рюмку водки в трактирепропил и детей, и жену.Возьми свою радостьотдай мою боль…

1992 г.

Четыре птахи

Ты сплети узор дороги —На рубахе отблеск неба,Ты вплети в узор дороги —Я здесь был, и я здесь не был.

За окном четыре птахи,Они верят только солнцу,Они знают мудрость ветра,И земля зерном им станет.

апрель, 1992 г.

Вроде биографии…

В восемнадцать одет и накормленШел по тонкому льду я вперед,В девятнадцать я стал сомневаться,Ну, а в двадцать сломался тот лед.

И я начал плавать учиться,Шел тогда двадцать первый мне год,Я хотел с этой жизнью бы слиться,Выходило же наоборот.

Но я шел и разбрасывал камни,И почти был уверен, что прав,За спиною смыкались ставниИз душистых деревьев и трав.

Ночь слепила своей темнотою,И у встречных искал я огня,Строил жизнь неумелой игрою…В двадцать два…вдруг, я встретил тебя.

Я узнал, что такое быть рядом,за день вдруг научился любить,И пустырь обернулся мне садом,И сказал я себе: «Надо жить».

В двадцать три – я почувствовал сына.Он принес мне и мир, и покой.Не дышал я горечью дымаНад семейною тихой рекой.

Позже, в двадцать четыре – был счастлив,Осознав, зачем я живу,Я растаял в тебе ненапрасно,Сохранив растворенья слезу.

В двадцать пять – четверть века отмерил,Сладость встреч и горечь разлук.Глубину твоих глаз не измерил,Но запомнил тепло твоих рук.

В двадцать шесть – я почти сумасшедший,В двадцать шесть – я почти неживой,Я хватаюсь руками за небо,Упираясь в могилу ногой.В двадцать семь – распахал свое поле,и посеял на нем новый хлеб…И лежит на поле том камень —Сгусток памяти прожитых лет.

В двадцать восемь – нашел утешеньеИ побрел дорогой ночной,Обернулся тот камень надеждой,Повстречавшись с моею звездой.

1992 г.

«Я зажег свою свечу…»

Я зажег свою свечуИ пустился в путьПо воде и по земле,Со щитом и на щите.И сказал Он нам:«Здесь вода, а берег там,И уйдет беда, не оставив след,Но одна из ста приметВам укажет след.Этот след нельзя терять,Чтобы вновь не повторять,Чтобы детям мирно спать,Чтоб увидеть и узнать,Не продать и не солгать,Не предать и не распять.На хрустальный утесЛунный свет ее принес.И молилась она,Чтоб великая странаНе забыла отцов,Не казнила сыновей,Не ловила птицИ не ставила сетей.

Чтобы вольному воля,Чтобы нищему доля,Чтобы женщине детейИ больным терпенье в боли.Чтоб озябшим огняДа и кров промокшим в поле.

И забытый дивный крайПрорастит зерно на камнеИ наполнит кровью раны,И вернется в светлый Рай».

Я зажег свою свечу,И открыл глаза.Воском плакала свеча,И неловким жукомПо щеке ползла слеза.

апрель, 1992 г.

Владимирка

По Владимирской дороге, утопая в грязи,Мужичок шел убогий со крестом на груди,Отбивая поклоны и молитву творяЗа детей, что в остроге умирают любя.

А вокруг только прах, что оставила намТа старуха немая, что идет по пятам,Всех равняя с травою под косою слепою,И рожденный цветок будет скошенным в срок.

А за белою стеною идет яблочный торг,Там меняют кресты на билет в светлый морг,Там ты можешь узнать – сколько стоит душа:Литр водки – две Кати, а душа ни шиша.Эй ты, лапотник русский, дворянин с топором,С беспредельной душою, да заштопанным ртом —Под Смоленском ограблен, под Рязанью убитИ в проваленной яме под крестом пьяный спит.

Ну, а в городе стольномраскупается люд,И застой стал застольным:утром пьют, днем блюют,Ну, а руки хоть в перстнях,да под камнями кровь.Каждый день здесь Христосраспинается вновь.

И оглохший звонарь,превратившись в язык,Своим телом о бронзу,как о вражеский штык,В колокольном воплерешил умереть,Чтоб озябшую Русьсвоей смертью согреть.

15 августа 1992 г.

Книга увяданий

Я открываю книгу увяданий,Читаю осени печальное письмо,Чернила золотом прощальнымИ листья букв стучат в окно.

Размыты строчки в лужах бледных —Разбросанных осколках дня,И исчезают запятые в кругахНелепого дождя.

Письмо горит листвою рваной,И кисть рябины мажет холст,И сладкий сок из раны дранойПьет запоздалый пьяный дрозд.

Письмо не требует ответаНи у тебя, ни у меня,То – эпитафия для ЛетаИ реквием для Октября.

Размоет дождь сургуч дорожный.Последний свет мелькнет средь туч,И по тропинкам осторожноСкользнет зимы хрустальный луч.

1991 г.

«Когда я пойму себя в себе…»

Когда я пойму себя в себе,Тогда я найду тебя в тебе.Когда я останусь с самим собой,Ты будешь во мне, а я стану тобой.Я обращаюсь к тебе во мнеИ вижу себя, идущим во мгле,А впереди на воздушных волнахМальчик с нервущейся нитью в руках.

О, бледный отрок, ты тоже во мне,Тобой я иду в проснувшемся сне,Я слышу твой шаг, я вижу твой вздох,И слезы неслышно падают в мох…

Искал и нашел,терял, но не смог,НЕ ПОМНЮ…Но было порой золотой —Бежал от себя, а вернулсясобой…

ноябрь, 1992 г.

Уход в себя