Великолепная двадцатка: архитектура Москвы и зачем она была - Григорий Ревзин

Вновь – что это было? Состоялась ли наша архитектура в последние двадцать лет? Ответить на этот вопрос означает попросту сказать, удалось ли ей выразить смысл нашей жизни. Нужно знать, в чем он был. Но это трудно сказать, ведь вряд ли кто-нибудь согласится с любым из смыслов, которые тут можно предложить. В этом деле каждый отвечает за себя, и хотелось бы это так оставить и впредь.

Представим себе, однако, что этот смысл переведен в историю, что на нас глядят с дистанции в тридцать-пятьдесят лет. Принято считать, что будущее непредсказуемо, и хотя это правда, будущее довольно хорошо предсказуемо с точки зрения его трактовки прошлого. Посмотрите на нашу трактовку сталинской архитектуры. Много ли мы изменили в оценках по сравнению с тем, как она трактовалась в момент своего, так сказать, цветения? Практически ничего. Мы просто на некоторое время взяли в прокат ту точку зрения, которой придерживались пострадавшие от нее конструктивисты, и с этим воззрением и живем. Некоторые люди, правда, в силу чрезвычайной строптивости характера и жажды исторической правды, потом вернулись к точке зрения, которой придерживались сами архитекторы сталинского времени – не заказчики, а именно адепты и мастера, круг Ивана Жолтовского, Александр Габричевский, Михаил Алпатов, Давид Аркин, Андрей Буров. Но мы не открыли новых имен, не пересмотрели круг главных памятников, не указали на какие-то неназванные направления. И точно так же произошло с конструктивизмом, с модерном. Примерно то же произойдет и с постсоветской архитектурой – напрокат будет взята точка зрения противников лужковского постмодерна, а некоторые, в силу уже указанных причин, реанимируют трактовки адептов, хотя им будет тяжело. По случайному стечению обстоятельств, лужковская архитектура не нашла своих неангажированных певцов, да и ангажированные пели недружно, а то и фальшивили.

Итак, в чем был исторический смысл нашего существования на протяжении последних двадцати лет? Даже не так – что об этом будет написано в учебнике истории?

Это очень просто. Мы отвечали на два главных вопроса.

Во-первых, это была проверка опыта о вхождении России в современную европейскую цивилизацию. Страна так или иначе из нее выпала, был сначала избран особый путь, потом он был признан ошибочным, и мы возвращались назад. Это была проверка не только нас, но и западной цивилизации – мы проверяли, насколько ее принципы способны здесь работать, или иначе – насколько они делают нас счастливыми.

Во-вторых, это был опыт ревизии России на предмет возможности ее отделения от коммунистической истории. Скажем, Россия – страна великой истории: можно изъять из этой истории семьдесят лет XX века? Или Россия – страна великой культуры, в том числе советской: можно очистить эту культуру от советского коммунистического наследства? Или Россия – страна великого государства, империи: можно ее отделить от советской власти и коммунизма?

Это простые вопросы, и на них получились простые ответы. Ответы получились отрицательные. Все – отрицательные.

Нет, применение к России принципов западной цивилизации не сделало ее счастливой, и в этом смысле цивилизация не прошла теста. Можно интересно рассуждать о том, почему так произошло. Есть два основных направления рассуждений – или дело в том, что европейская цивилизация с ее долгой историей и в нынешнем своем виде (эгалитаризм, социалистический вирус, пассивность перед угрозами, утрата перспектив и т. д.) не смогла выступить в качестве панацеи, или мы (в силу имперских комплексов, отсутствия гражданского самосознания, «надорванности» населения в результате экспериментов XX века и т. д.) оказались неспособны ее воспринять. Но результат именно таков. За двадцать лет Россия не смогла стать европейской, она стала одной из «развивающихся» стран, путь на Запад оказался для России дорогой «из Третьего Рима в третий мир», и пока мы по ней и движемся.

Нет, попытка изъятия из наследия России ее советского опыта показывает, что в таком случае для мира она не представляет интереса. Из русской поэзии, литературы, кино невозможно изъять коммунистический тренд, потому что это страшно обедняет эти культурные феномены. Конструктивизм, скажем, превращается в формальный поиск новых решений, осуществленный малообразованными людьми на отсталой технологической базе, а Осип Мандельштам оказывается камерным академическим поэтом начала века, по недоразумению продолжавшим сочинять до конца 1930-х. Точно так же с великим государством, великой историей и т. д. – при всем уважении к ним, без советского эксперимента они становятся провинциальным эпизодом, не имеющим значения для мировой истории. Этот путь точно также ведет в третий мир, и, собственно, уже привел.

Архитектура же жила именно этими смыслами. Урбанисты школы Гутнова, лужковские постмодернисты, «бумажники», неоклассики проверяли наше наследие на предмет возможности очистить его от советского и опереться на очищенное, чтобы жить дальше. Неомодернисты проверяли возможность пересадки сюда европейской цивилизации. С разным качеством, по-разному, но и то и другое было попыткой осмыслить наше существование здесь и сейчас посредством двух нарративов – Россия как Запад и Россия без коммунизма.

Поражение – именно здесь, потому что эти попытки не стали смыслом для людей. Мы не приняли этот смысл, мы не затем жили, чтобы превратить трущобы не снесенной по недогляду Остоженки в гетто для форбсов, и не затем хотели восстановить храм Христа Спасителя, чтобы РПЦ МП бросила в лагерь трех девиц Pussi Riot. Общество не приняло тех смыслов, которые архитекторы выразили, – но я не уверен, что не приняло, поскольку они выразили эти смыслы не так, не теми формами. Дело в том, что сами смыслы таковы, что мы не хотим, чтобы их так уж и выражали.

Однажды в споре с Михаилом Филипповым про наследие «бумажников» у меня родился аргумент из арсенала «альтернативной истории». Мне представляется очевидным, что если бы Советский Союз не рухнул двадцать лет назад, то сегодня его собственные работы, вещи Александра Бродского, Юрия Аввакумова, Михаила Белова оказались бы в коллекциях МоМА и Tate Modern, мир говорил бы о третьем русском авангарде, и в России прогрессивная общественность носила бы их на руках. Точно также я совершенно уверен, что если бы СССР рухнул со смертью Ленина, в 1924 году, русский конструктивизм не стал бы всемирно значимым явлением, а остался бы локальным интересным эпизодом, вроде чешского, венгерского или еврейского архитектурного авангарда на палестинских территориях. Но поскольку за ним вдруг оказался опыт миллионов людей, которые строят альтернативный способ жизни и ставят на себе эксперимент для всего человечества, он – с ткацкими заводами в Иванове, с бараками для рабочих из камышита, с фабриками-кухнями и ДК, со студенческими проектами в журналах – превратился в предмет общемирового интереса. Я, кстати, полагаю, что крах коммунистического эксперимента в СССР через какое-то время приведет к переоценке значения русского авангарда в формировании глобального модернизма, и не совсем понимаю, как этому противостоять. Есть множество архитекторов и архитектуроведов, которые считают, что формы важны сами по себе, независимо от жизни, которую они оформляют, и те, кто считают, что русский авангард – это крупнейший банк идей и приемов, который устоит перед любой инфляцией, найдут себя в компании в высшей степени достойных и симпатичных людей. У меня другая точка зрения.

Полагаю, точно также происходит с нынешней архитектурой. Если бы Россия сегодня превратилась в европейскую страну (или если превратится в будущем), то вещи Сергея Скуратова, Владимира Плоткина или Юрия Григоряна станут предметом паломничества – как первые ступени на грандиозном пути, приведшем к великой цели. Так, скажем, сегодня происходит в Сингапуре, где довоенные кварталы на Club Street (провинциальный английский модернизм) ухожены, умыты, отреставрированы и показываются туристам как первые шаги на пути к жилым комплексам Либескинда и Колхаса. Если бы России удалось стать, не знаю, чем-то вроде «Великой Ордуси» из детективных романов Холма ван Зайчика, где «православие – самодержавие – народность» неясным образом соединились бы с конфуцианской этикой и «американской деловитостью» (как выражались в 30-е годы), то ровно ту же роль исполняли бы работы Михаила Посохина, Виктора Колосницына или Андрея Бокова. Проблема в том, что сегодня ни того, ни другого не случилось, и не похоже, что случится. Отсюда архитектура последних двадцати лет оказывается опытом отрицательного ответа на исторические вопросы. Опытом исторического поражения.

Это поражение оказывается фактором, который влияет на профессиональную оценку архитектуры. Так не должно быть, разумеется, но проблема в том, что абсолютных критериев качества сегодня не существует. Мы оцениваем жизнеспособность школы по тому, насколько ей удалось утвердить свои приоритеты и повлиять на другие школы, а это невозможно, если архитектура отмечает линию пути, по которому страна идет в тупик. Кому охота повторять такой опыт?