Николай Пирогов - Ольга Таглина

Свои лекции Ефрем Осипович Мухин вел в виде свободной беседы. Он разбирал функции отдельных органов и тут же высказывал идею целостности организма: «Иные считают, будто болезнь поражает отдельную часть тела. Полагаю, что не так. Все части тела человеческого имеют взаимное между собой сообщение». Течение мыслей в его лекциях иной раз поражало неожиданностью. Как-то раз Мухин замолчал, не окончив рассуждения, помедлил и заговорил совсем о другом: «Народное здравие немыслимо без хороших жилищ, одежды, питания. Врач, ставящий превыше всего пользу отечеству, должен думать и о сих предметах. Ныне в деревнях неурожай. Голод. Вот и взял я себе задачей отыскать заменители хлебных злаков…»

Мудров, Мухин, Лодер… Их именами, по словам Пирогова, мог гордиться Московский университет того времени. Трудами этих ученых, трудами их коллег закладывались основы передовой русской медицины, основы патологической анатомии, физиологии, терапии.

Правда, обучение в университете было весьма далеко от практики, о чем Николай Пирогов весьма сожалел. Лодер препарировал трупы, но студенты в большинстве своем изучали анатомию по картинкам, не вскрыв ни одного трупа. Мудров ратовал за практику, не уставал говорить о врачебном опыте, но студент Пирогов написал всего одну историю болезни единожды виденного больного. Мухину не трудно было в лекциях переходить с одного предмета на другой, ведь он накопил в больнице и у операционного стола множество знаний. Но студент Пирогов за годы учения не сделал ни одной операции, даже кровопускания, он только описывал операции в тетради.

Тем не менее, Пирогов позже вспоминал: «Но, несмотря на комизм и отсталость, у меня от пребывания моего в Московском университете вместе с курьезами разного рода остались впечатления, глубоко, на целую жизнь врезавшиеся в душу и давшие ей известное направление на всю жизнь».

Именно это «направление на всю жизнь» и дали ему университетские учителя. Еще один человек, несомненно, способствовал этому – это отец, Иван Иванович Пирогов. Но сыну было суждено рано потерять отца.

Чтобы свести концы с концами, Иван Иванович вел частные дела, старался как мог, пытаясь снова подняться до более-менее высокого материального уровня. Но он заболел, стал задыхаться по ночам и вскоре умер.

Семья осталась без дома, заботу о ней взял на себя троюродный брат отца, Андрей Филимонович Назарьев, служивший заседателем в суде. Сам он был беден и обременен семьей, но привез родню к себе и уступил мезонин с чердачком.

У Андрея Филимоновича Пироговы жили год. Совестились, ведь и сам дядюшка перебивался с трудом, допоздна сидел на работе и приносил домой кипы бумаг. Он водил иногда Николая в трактир – напоить чаем, а однажды, повздыхав, купил ему сапоги.

Мать и сестры Николая занимались рукоделием. Одной из сестер за крохотное жалованье нашлось место надзирательницы в благотворительном детском заведении. За год подкопили деньжонок, кое-что продали и съехали от дядюшки. Сняли квартирку и половину ее тотчас сдали внаем студентам.

Николай слышал, как однажды о его семье сказали: «Нищенствуют». Они действительно были чрезвычайно стеснены в средствах. Когда вышел приказ о том, что в университет нельзя являться без мундира, сестрам Пирогова пришлось сшить ему наскоро куртку из старого фрака с красным воротом. Чтобы не обнаружить несоблюдения формы, Николай сидел на лекциях в шинели, а из-под нее торчал наружу только красный ворот.

На что мог рассчитывать Николай Пирогов после окончания курса в университете? Для него, человека без средств, без связей, отправиться лекарем в дальний полк было бы счастьем, но он хотел иного: заниматься наукой. И снова, как всегда на перепутьях его жизненной судьбы, появился Ефрем Осипович Мухин, который предложил Пирогову замечательный вариант будущего. «Вот, – сказал он, – открывается в городе Дерпте Профессорский институт. Будут в нем своих, русских, профессоров готовить. Вы готовы ехать?» Конечно, Пирогов был не просто готов, а счастлив туда поехать! Для этого следовало выбрать медицинскую науку, которой он предполагал заниматься, и Николай Пирогов выбрал свою судьбу – хирургию. Медицина была для него наукой жизни, наукой исцеления больных. Он хотел «иметь дело не с одним лишь трупом», но с живыми людьми. Почему именно хирургия? Он сам ответил на этот вопрос: «Так как физиологию мне не позволили выбрать, а другая наука, основанная на анатомии, по моему мнению, есть одна только хирургия, я и выбираю ее. Какой-то внутренний голос подсказал тут хирургию».

Благословляя выбор своего ученика, Ефрем Осипович Мухин не знал, что это будет уже не та хирургия, в которой трудился он сам и его современники. На самом деле он благословлял и новую хирургию, и ее будущего творца.

По дороге в Петербург, где надо было сдать экзамены, Николай думал о хирургии, операциях, которых он почти не видел, о том, что сам он даже еще и зуба не вырвал. Он видел себя со скальпелем в руке, проводящим операцию, и боялся оказаться не на высоте.

Многого из того, что прочно связано для наших современников с понятием «операция», не было в то далекое время, когда начинал свою профессиональную деятельность Пирогов. Не было стерильных операционных, специальной медицинской одежды, не существовало стерилизации инструментов, защитных масок на лицах, перчаток на руках хирурга. Все было иначе: в клеенчатом фартуке, с нарукавниками, оперировали и в зловонной «гошпитальной» палате, и прямо на дому. Дома было чище, чем в госпитале, поэтому операции здесь проходили успешнее. А бывало, что операции проводились в ярмарочной палатке, где располагался зашедший в город вместе с комедиантами бродячий хирург.

Поскольку о бактериях в те времена еще ничего не знали, любое хирургическое вмешательство завершалось нагноением. Открытый перелом, пулевое ранение нередко вели к ампутации, она же часто завершалась смертью. Ни один самый искусный хирург не мог предсказать результата ни одной, казалось бы, самой удачной операции.

Но что еще хуже – не умели обезболивать, поэтому операции были сопряжены с невероятными мучениями. В такой ситуации от больного требовалось мужество, а от хирурга – быстрота. Ампутации, вылущивания суставов, камнесечения умелые хирурги проводили в считанные минуты. Если во время операции больной не умирал от шока, а после – от заражения, то она была не просто удачей, а чудом.

В Петербурге Пирогов сдавал экзамен при Академии наук. Его экзаменовал профессор Иван Федорович Буш, известный хирург и профессор Петербургской медико-хирургической академии, в честь которого была даже учреждена хирургическая премия. Он опубликовал «Руководство к преподаванию хирургии» и много других статей. Пирогов вспоминал: «…он спросил у меня что-то о грыжах, довольно слегка… А я, признаться, трусил. Где, думаю, мне выдержать порядочный экзамен по хирургии, которой я в Москве вовсе не занимался! Радость после выдержания экзамена была, конечно, большая».

Пирогов слишком скромно оценил свой ответ. Будучи кандидатом на обучение в Профессорском институте при Дерптском университете, он сдавал экзамен в числе одиннадцати претендентов и был высоко оценен экзаменующими его профессорами. Иван Федорович Буш сказал об ответе Пирогова: «Превосходно!»

Вместе с Николаем Пироговым экзаменовались Алексей Филомафитский – будущий основоположник русской физиологии, Григорий Сокольский – будущий терапевт, пропагандист передовых методов обследования, автор классических работ по туберкулезу легких, Александр Загорский – один из будущих основателей экспериментального метода преподавания физиологии, Федор Иноземцев – в будущем хирург и организатор, ученый и воспитатель ученых.

Молодая поросль русской медицинской науки выходила на передовые рубежи. Из сотен студентов всего два десятка отобрали для учебы в Профессорском институте, который «придумал» академик Егор Иванович Паррот – физик и педагог, ректор Дерптского университета, один из пионеров российского альпинизма и участник кругосветного путешествия, словом, личность незаурядная.

Институт должен был в сжатые сроки подготовить группу молодых профессоров для российских университетов. Доклад о его устройстве одобрил Николай I, написавший: «…Лучших студентов человек двадцать послать на два года в Дерпт, а потом в Берлин или Париж, и не одних, а с надежным начальником на два года; все сие исполнить немедля».

Дерпт был городом студентов, на его узких улицах шла бурная студенческая жизнь. Повсюду, перекликаясь и шумно беседуя, бродили бурши-корпоранты. У каждой корпорации имелся свой устав, свой суд, своего цвета шапочка, своих цветов перевязь через плечо. У многих буршей на лице были шрамы – следы дуэлей, считавшиеся украшением, свидетельством чести и храбрости. Гордостью студенческого жилища были скрещенные на стене шпаги, небрежно брошенные на подоконнике дуэльные перчатки. Но на дуэлях убивали редко. Противники наносили по семь ударов каждый и расходились или чаще всего отправлялись вместе пить, а потом до полуночи распевали на улицах песни.