Прошедшие войны. I том - Канта Ибрагимов

Несмотря на свой почтенный возраст, Арачаев еще бойко двигался, а посох носил больше как старческий атрибут, чем необходимость. Вдруг он услышал голос Гойсума.

– Цанка, Цанка. Где ты? – кричал охрипшим баском Дациев.

Старик как раз отвязывал в чужом сарае брошенную хозяевами корову.

– Что случилось? – встревоженно ответил он, выбегая наружу.

Перед ним появился задохнувшийся от спешки, бледный Гойсум. Его лицо было совсем перекошено.

– Цанка, – едва вымолвил он, – там, под обломками дома, Дакожа лежит, мертвая.

– Какая Дакожа? – приглушенным голосом спросил Цанка.

– Вдова Сугаипа. Она ведь в последнее время одна жила. Ее дети давно уехали, оставили старуху одну.

Через несколько минут они были около развалин дома Сугаипа. Видимо, женщина пыталась выскочить наружу, но смерть ее настигла на пороге. Гойсум боязливо отворачивался, страшась притронуться к трупу.

– Хватит кривляться, – прикрикнул старик, – надо перенести ее в соседний дом, чтобы обмыть и сохранить от зверья.

– А кто будет мыть ее? – удивился Гойсум.

– Я и ты, – спокойно ответил Цанка и чуть погодя добавил: – Хотя убитые в войну не омываются, их смерть и так священна, мы с тобой только приведем ее в порядок, по возможности.

Гойсум понял, что ему не отвертеться, он с отвращением зажмурил глаза, как пушинку поднял труп иссохшей старой женщины и торопливо понес в соседний дом. Цанка семенил следом и создавал видимость помощи.

– Так, Гойсум, – говорил бодро Арачаев, – тебя сам Бог мне в помощники оставил.

После этих слов, от природы ленивый Дациев, недовольно сморщился, даже отвернулся.

– Ты, Гойсум, – настоящий джигит, – продолжал в том же тоне старик, – твои труды не пропадут даром. Вот женю я тебя на красавице Мусилпат и появится у вас куча детей, вот тогда вспомнишь меня.

Лицо Дациева расплылось в наивной улыбке. Он вновь всем своим видом изъявлял готовность выполнять любые команды старика.

– Теперь, Гойсум, – продолжал повелевать Арачаев, – пойди на родник и принеси флягу воды, а я из дому принесу марлю, белую бязь и одеколон для омовения. Для себя хранил, теперь придется поделиться.

Минут через двадцать, когда Арачаев, стоя на коленях, лазил в потаенных секретах своего большого старого деревянного сундука, в дом вбежал Гойсум. Он был без шапки, стеганка нараспашку. По его лысине и искаженному лицу лился густой пот, глаза в ужасе широко раскрылись.

– Цанка, Цанка! – крикнул он. – Беда! Это конец! Вчерашняя страшная бомба попала прямо в исток родника. Там огромная яма. Все исковеркано, а воды нет и будто никогда не бывало. Все пересохло. Попали прямо в сердце. Били наверняка, гады.

– Что ты несешь? – повернув голову, возмутился старик, – ты о чем говоришь? Разве может наш родник пересохнуть? Замолчи! – крикнул он визгливым голосом, – это неправда! – вскочил он на ноги.

– Правда, правда, Цанка! Побежали! Пошли, посмотрим! Может, я с ума сошел или ослеп? – кричал в ответ Гойсум.

– Ты давно с ума сошел, ты дурак, и шутки у тебя дурацкие, – злобно рявкнул старик. Его голос на последнем слове оборвался, он стал надрывно кашлять. Больше не говоря ни слова, он бросился к выходу, оттолкнув с пути Дациева.

Оба побежали к роднику. Через несколько шагов Гойсум обогнал старика. Цанка вначале бежал, потом торопливо пошел, все больше и больше задыхаясь. Наконец он остановился, снял и протер толстые очки, долго смотрел вверх, все больше и больше сгибаясь. Огромного каменного валуна, из-под которого веками клокочущим фонтаном выбрасывалась целебная, вкусная вода, не было. На этом месте зияла огромная, почерневшая от гари воронка.

Цанка медленно, тяжело дыша, дошел до родника, спустился по скользкой тропинке в пересохшее русло, упал на колени, сгорбился в горе. Только одна скупая слеза появилась в уголке его глаза. Он весь задрожал, истошно зарыдал.

– Гады! – судорожно вдыхая воздух, тихо всхлипывал он. – Всю жизнь надо мной измывались, а теперь, под самый конец, прямо в душу попали, хребет переломили… О Всевышний! Больше ни о чем не прошу, ничего не надо, только верни родник, верни жизнь в наши горы, дай мне еще один раз вдоволь испить родной водицы, дай еще раз услышать и увидеть, как течет живительная влага. Не дай пересохнуть нашим горам, исчезнуть нашему народу. Сколько счастья и горя я испытал на этом месте, возле этого родника… Помоги мне, Боже! Спаси наш родник! Любую жертву принесу. Только верни жизнь в наши края. Я очень Тебя прошу!

Рыдания старика стали все глуше и глуше и, наконец, совсем умолкли. Он бессильно сомкнул глаза, и в его памяти отчетливо, быстро пронеслись сцены прошедшей молодости… А было что вспомнить… И странным образом вся молодость была связана именно с этим местом, с этим родником… Какие прошли времена!

Всю свою жизнь Арачаев Цанка говорил, что в истории Чечни последних двух веков только семь лет с 1918 по 1924 годы были мирными и люди вели безмятежно-счастливое существование. Было время полной идиллии! Может быть, это объяснялось тем, что в то время Цанка был юн и молод, а детство всегда беззаботно и ветрено. Однако он связывал это только с полной утратой раздираемой внутренними противоречиями Россией своего контроля и надзора над горцами.

Последний оплот империи на Северном Кавказе, высокогорная крепость Ведено, была брошена на произвол судьбы еще в начале 1917 года. Губернатор округа под покровом ночи, не сказав ни слова гарнизону, в окружении преданных чеченцев вместе с семьей бежал во Владикавказ. Через два дня местные горцы окружили крепость и разнесли ее по кирпичику. Нескольких офицеров, пытавшихся оказать сопротивление, расстреляли, а в основном всех с миром проводили до равнинного села Шали – центра Чечни.

Семь лет вайнахи жили свободно, жили по своим древним законам – адату. Именно в этот период наладились отношения между горцами и терскими и гребенскими казаками. Лишенные чуждых мировоззрений, люди просто занимались хозяйством, вели естественный образ жизни.

Но ветер перемен был не за горами. Шло новое покорение Кавказа. На сей раз все было гораздо продуманнее, изощреннее, коварнее. Большевики шли «другим путем». В воздухе витали сладкие лозунги «О мире» и «О земле». Мира хотели все, ну а землю хотели те, у кого ее никогда не было.

У горцев генетически обостренное отношение к земле. Живя в тяжелых горных условиях, постоянно ведя изнурительные войны за свой клочок земли, в прямом и переносном смысле обливая ее потом и кровью, потому что другой земли нет и нигде не будет, – чеченцы трепетно берегут свой надел. И при этом знают, что никогда нельзя зариться на соседский участок земли. Это закон.

Однако большевики знали, что земля не может быть поделена поровну: кто-то в душе всегда мечтает завладеть куском соседа, и это, по их мнению, справедливо. Играя на этих низменных чувствах, спекулируя этим, большевики сеяли хаос в обществе, путали людей, чинили беспорядки.

Вместе с тем у кого-то вообще не было надела земли. Это в основном люди, которые не работали и не хотели работать. В каждом селе жили и пришлые, не имеющие своей тейповой родословной, выгнанные из родных мест кровной местью, за воровство, разврат или другие злодеяния.

У чеченцев таких людей называют «незаконнорожденными», но в более широком смысле это люди, не благословенные Богом, и все их деяния в жизни будут бесчеловечны.

Таких людей в целом мало. Но они есть незримые в каждом обществе, в каждом селе. Именно они создавали новую религию без Бога – коммунизм – расширяли горизонты Советской империи. В том месте земли, где было наибольшее количество этих «незаконнорожденных», стало возможным появление Советской власти.

Миссионеры Советской России быстро находили своих людей, которые праздно шатаются в нищете, людей, которые мечтают о переменах, переделе не только земли, собственности, денег, но даже судьбы. Без труда находя таких людей в обществе, опираясь на них, организовывая в нужном направлении, Советы тихо-тихо продвигались с севера на юг, в высокие, доверчивые горы Чечни.

Тот, кто был никем и даже ничем, и знал об этом сам, и об этом знали все, – стал всем. Стал властью, хозяином, судьбоносцем.

* * *

Тейп, или род, Арачаевых был самым многочисленным в маленьком горном селе Дуц-Хоте, его основной костяк составляли три брата: старший, Баки, – мулла, один из первых чеченцев, совершивших Хадж; средний, Алдум, – отец Цанка, и младший, Косум.

В двадцатые годы Алдума Арачаева избрали юрт-да – что значит «староста». Он долго отпирался, противился этому решению, но под напором – сдался.

Алдум, в отличие от старшего брата, был человеком прямым, неграмотным, от природы здоровым и трудолюбивым. Он не знал, что от него требуется как от главы аула, избегал сборищ и круглый год находил себе работу. Практически он один содержал все три семьи, а его функции главы аула негласно выполнял старший брат Баки – внешне и внутренне абсолютно не похожий на Алдума. Мулла Баки-Хаджи был человеком ниже среднего роста, на вид хилый, бледный, и жил своей головой, но с помощью чужих рук.