Наташа и менестрель - Сергей Кузичкин

И Саша стал рассказывать об обстоятельствах, которые привели к распаду его семьи. По его словам выходило, что в жену–красавицу влюбились сразу все мужики окрестных двухэтажек, буквально проходу не давали. Но она держалась стойко. Держалась долго, почти полгода, и только когда он уехал в командировку на целый месяц…

— Она как–то гуляла с дочкой по улице и одноклассника встретила. Он агрономом в сельхозуправлении работал. У них, как потом оказалось, еще со школы любовь была. Ну и не удержалась Натаха, молодость вспомнила. Привела его к себе, к нам в квартиру, и оторвались они там… как хотели. Потом я приехал, а у них любовь продолжается, остановиться не может… Наташка сама мне все рассказала. Понимаешь?.. А мне каково было!.. Дочку жалко… Я бы простил ее, раз сама призналась: вину свою чувствовала, совесть ее мучила… Я же тоже не святой был. С одной дело абортом закончилось. Тоже Наташей звали, позировала мне, когда я «Девушку и море» рисовал. Ну ладно, сейчас не об этом… Не захотела. Я, говорит, Вовика люблю, всегда любила… и прощения твоего мне не надо. Ну не надо так не надо. Собрала вещи. Вовик за ней на папиных «жигулях» подкатил, и уехали они в родной колхоз, в ту самую тмутаракань, откуда я эту кралю привез. А знаешь, как мне обидно сначала было!.. Я даже плакал. Никогда со мной так еще женщины не поступали… А потом успокоился, подумал: может, это и к лучшему? И для нее, и для меня. Кто я? Не известный никому живописец. Маляр, рисующий афиши и плакаты. Еще неизвестно, способен ли я прокормить семью. А Вовик — главный специалист, перед жизнью ставит реальные цели… Вот живу теперь один, третий год уже пошел… Правда, раз чуть не женился заново. Продавщицей одной увлекся. Молодуха одна приехала после училища. В гастрономе у нас работала. Хотел даже ее на квартиру к себе взять, да вовремя остановился. У нее на уме… не понять что. Песенки поет какие–то детские… Мультики любит смотреть по телевизору. Говорить с ней просто не о чем. Другое поколение уже выросло, пока я картины писал… А может, ничего у нас с ней не получилось, потому что ее не Наташа звали, а Лариса. Лорочка — Лариса…

Художник Саша засмеялся, в лазурных его зрачках отразились веселые огоньки зажженных на автовокзале лампочек, и Наташа, сама того не желая, улыбнулась. Она так и не поняла, правдивую историю рассказал он ей или все придумал на ходу, чтобы обратить на себя внимание. Еще больше растерялась она, когда Саша махнул рукой и сказал:

— Ну да ладно, что было, то было, — неожиданно взяв ее руку. — Знаешь, что… пойдем ко мне. Мне сейчас очень нужно, чтобы кто–то рядом был. Ты человек, я вижу, добрый. Помочь людям всегда готова. Мне лицо твое понравилось, я хочу портрет твой написать.

И, снова не давая ей ни опомниться, ни проронить ни слова, он начал рассказывать ей о художниках, об одиночестве творцов и нелегкой, почти человеческой судьбе их творений.

— Знаешь, как важно художнику, чтобы его понимали! Чтобы кто–то мог его оценить, мог ему подсказать, туда ли он идет, то ли рисует… Это так необходимо!..

Наташа ничего не знала про жизнь художников, но, слушая сидевшего перед ней творца, уже хотела ему верить и, сама того до конца не сознавая, была готова попробовать его понять. Он это заметил и, улучив минутку, коснулся ладонью ее щеки, поправил спадавший на глаза локон волос.

— Пойдем ко мне… — он прошептал это ей тихо, касаясь губами кончика ее уха.

Она не отодвинулась от него и сказала еще тише, чем он:

— А как же билет? Мне ехать нужно…

Билет он сдал кассирше в два счета. Они вышли с автовокзала, когда подкатил казанцевский пазик. Постояв положенное время и забрав немногих пассажиров, автобус ушел без Наташи, точно по расписанию, которое висело теперь над окошком кассы.

А дальше… Дальше попавшая под влияние гипнотических чар художника Наташа вела себя смирно и послушно. Они пили вино на кухне его квартиры, и он показывал ей свои картины и эскизы. Он целовал ей руки и волосы, гладил колени и говорил, говорил, говорил…

Наташа уже не понимала его слов, сознание отказывалось ей подчиняться. Она плыла по течению жизни навстречу неизбежной судьбе, в объятия мужчины, который должен был стать ее мужем. Она чувствовала, что не уйдет отсюда до тех пор, пока не произойдет что–то важное, потому, когда он предложил ей принять ванну, покорно взяла из его рук полотенце, а когда он молча расстелил постель на двоих в маленькой комнате, разделась не говоря ни слова и легла.

На другой день они вместе приехали в Казанцево и Александр в присутствии Антонины Кузьминичны, Любы и ее мужа сделал официальное предложение Наталье. В первый же будний день молодые люди в сопровождении двух совершеннолетних свидетелей отправились в районный отдел записи актов гражданского состояния, где подали заявление о заключении между ними брачного союза. Художника в загсе хорошо знали, и он договорился, чтобы их расписали не через месяц, как положено, а пораньше. Ему пошли навстречу, и через десять дней после исторической в жизни жениха и невесты встречи на районном автовокзале они стали мужем и женой. Свадьбу гуляли три дня: два в райцентре и один в Казанцеве. В деревне народу нашло в дом Антонины Кузьминичны раза в три больше, чем в районном центре. Приходила и бабушка невесты — мать папы Водолаза. Сам же папа так и продолжал пребывать в неведении, и в день свадьбы его дочери никто в поселке не видел, чтобы он выходил из дому.

Отношения между Сашей и Наташей оставались бархатными почти все время их семейной жизни. Художник по природе своей не был грубым человеком, ругаться не умел. Злился тоже неумело… да и недолго. К столовым разносолам, которыми Наташа вначале пыталась его удивить, отнесся спокойно, без эмоций, и довольно скоро молодая жена, исчерпав свою кулинарную фантазию, ограничила меню до щей, пельменей и салатов.

Первое и сразу ощутимое покушение на совместную жизнь новобрачных состоялось ровно через две недели после их свадьбы. Около полудня, когда они, только позавтракав, стали наклеивать обои в зале, в прихожей раздался звонок. Открыл Саша — и застыл в нерешительности. Громко играл подаренный к свадьбе молодым магнитофон, но даже музыка и зычный голос певца Рената Ибрагимова, который пел, что будет вечно молодым, не могли заглушить нарастающего из коридора шума. С громкими ругательствами в квартиру ворвалась небольшого роста полненькая дамочка. Она называла художника подонком и мразью, искателем дешевых девок–колхозниц и без конца повторяла, что ждет ребенка.

— Я уже три месяца как беременна, а ты себе жену завел?! Ты что, совсем без ума?! У нас же ребенок будет, а ты расписываешься с этой колхозницей! Ну нет, я вам жить тут не дам! Воспользовался тем, что я на учебу уезжала, быстренько нашел себе простушку — и в загс?! Молодец! А я как? Побоку?.. Только ты, милок мой, просчитался. Я на алименты подам. Посмотрим, как ты запоешь, когда тебе присудят два по двадцать пять! И она от тебя тут же сбежит. Сбежит, дурочка! А отказываться от ребенка начнешь, я на экспертизу подам… и свидетели есть, что мы с тобой как муж и жена жили. Найдутся!

Дамочка металась из прихожей в зал и обратно, толкала в бок Наташиного мужа, подбегала к Наташе.

— А ты кто? Кто ты?! — кричала она разъяренно в лицо молодой жене. — Ты что, не знала, что он уже был женат, что платит алименты одной? Теперь будет платить второй. А на твоих детушек уж денег не останется. Так что не думай заводить…

Наташа не проронила ни слова. Ее подсознание с первой встречи с художником слабым импульсом подсказывало, что откровенный вроде бы Саша что–то недоговаривает, что–то скрывает от нее важное. И вот теперь выяснилось, что именно.

Сколько бы продолжалась буря в квартире молодоженов, сказать трудно. Но вскоре на шум стали сходиться проводившие дома выходной соседи. Спустилась сверху любительница тишины корреспондентка районной газеты пятидесятилетняя Валентина Петровна, пригрозила вызвать милицию, и все сразу утихли. Хлопнув дверью, убежала бывшая подруга художника, разошлись по квартирам соседи. Остались он и она. Она молчала. Стояла у окна в зале с клейстером в руке, а сознание ее медленно завоевывала мысль о том, что счастья ей с художником не видать, что Саша никогда не будет принадлежать только ей. Но сердце было спокойно, душа не рвалась из груди, слезы не подступали к глазам. Она по–взрослому приняла все как неизбежное и предначертанное ей судьбой.

Первое покушение на совместную жизнь молодоженов внешне ничего не изменило в их жизни. Саша попытался что–то объяснить Наташе, начал было извиняться, но она его перебила, сказав тихо и коротко:

— Не надо… — и он замолчал.

Она его ни о чем не расспрашивала и в дальнейшем. От людей позже узнала, что маленькая дама была той самой подругой, о которой говорил в день знакомства художник: работала она преподавательницей эстетики в местном СПТУ и звали ее, как уже догадался читатель, Наташей. Не задавала жена мужу лишних вопросов и потом, когда он уезжал куда–то на сутки, двое или даже на неделю. Она волновалась, не спала ночами, переживая за художника, к которому, несмотря ни на что, все же питала чувства, а когда он возвращался, в душе радовалась и ждала близости. Через полгода после первого покушения на семейную жизнь произошло второе: наступало время родить преподавательнице СПТУ, и за неделю до того, как уйти в роддом, она пришла с вещами к ним на квартиру, заявив, что будет жить у них. И жила несколько дней, заняв маленькую комнатку.