Поэзия Иннокентия Анненского - Е Ермилова

Похоронен И. Анненский на Казанском кладбище, расположенном в нескольких километрах от Царского Села.

Можно сказать, что, несмотря на все богатство лирических "миров" больших поэтов, каждый из них приходит с какой-то главной темой; он исчерпывает ее так глубоко и всесторонне, что потом мы говорим: "тютчевская" тема, или "звучит по-некрасовски". Главная тема поэзии Анненского страдания обыденного существования; кажется, нет какого-либо аспекта этой многогранной темы, которого не коснулась бы поэзия Анненского: одиночество человека, замкнутость его внутри своего "я" и вся гамма чувств, сопутствующих этой теме: страх, тоска, отчаяние.

Сказать, что в его поэзии сильны декадентские настроения, - значит, ничего еще не сказать об Анненском, несмотря на всю истинность утверждения. (Понятие "декадентство" - не бранная кличка, в начале века почти не было явлений искусства, в той или иной мере не затронутых декадентством.) Безверие, отчаяние, одиночество, тоска еще не делают поэта "декадентом". Декадентство - это эстетская игра в безверие, отчаяние, одиночество, это утверждение индивидуализма и оторванности от мира и от людей, от всего, что не "я", отрицание самодовлеющей ценности другого "я". Отчаяние и безверие, если это не поза, а глубокая внутренняя правда, - еще не разрушают поэзию, еще могут быть прочной почвой для нее.

Вот как выражает Анненский трагедию отторженности человека от целого:

Я на дне, я печальный обломок,

Надо мной зеленеет вода.

Из тяжелых стеклянных потемок

Нет путей никому, никуда...

Помню небо, зигзаги полета,

Белый мрамор, под ним водоем,

Помню дым от струи водомета,

Весь изнизанный синим огнем...

Если ж верить тем шепотам бреда,

Что томят мой постылый покой,

Там тоскует по мне Андромеда

С искалеченной белой рукой.

Это не просто зарисовка, но и не аллегория. Это - один из немногих символических образов Анненского. Все здесь может быть прочитано буквально, тем более что это такой близкий Анненскому "парковый" пейзаж (стихотворение входит в "Трилистник в парке"), но нам подсказано и расширение смысла ("Нет путей никому, никуда"), "Обломок" хранит память о прекрасном цельном бытии, от которого он отторгнут; важно и другое: этому целому он также нужен, цельность нарушена и искажена без него:

Там тоскует по мне Андромеда

С искалеченной белой рукой.

Мы говорим обычно об индивидуализме как характерном свойстве декадентского мироощущения. Индивидуализм Анненского - бесспорный, но совершенно отличительный: да, его поэзии свойственна предельная сосредоточенность на внутреннем "я", острота чувства одиночества. Но его "индивидуализм" существует в динамике и всегда "на грани": в остром напряженном переживании своих отношений с тем, что "не-я", - внешний мир, чужое сознание. Психологическая углубленность и утонченность, сосредоточенность в собственном "я" не приводят к эгоистическому самоутверждению, но, напротив, обращают к чужому "я", представляющему также целый мир, столь же трагически замкнутый в себе. Именно у Анненского могло родиться такое ощущение:

А где-то там мятутся средь огня

Такие ж я, без счета и названья,

И чье-то молодое за меня

Кончается в тоске существованье.

Вяч. Иванов в этом выходе к другому хотел видеть путь развития лирической мысли Анненского: "Кажется, можно заметить, - писал он, - что лирика Анненского первоначально обращает всю энергию своей жалости па собственное, хотя и обобщенное я поэта, потом же охотнее объективируется путем перевоплощения поэта в наблюдаемые им души ему подобных, по отделенных от него гранью индивидуальности и различием личин мирового маскарада людей и вещей".

Такие свойства, как чрезвычайная чуткость, психологическая изощренность, дают не только острую, порой болезненно острую реакцию на все, что может мучить человека в обыденности, но и родство в боли и мучении со всем, что так же болит и мучается. Страдание органически соседствует с состраданием.

Близость к демократическим заветам русской литературы XIX века, влияние брата-народника, соединяясь с психологической утонченностью, создает характерное для Анненского переплетение демократизма и эстетизма. Отсюда и особое, ему свойственное чувство, чувство виновности, как бы чувство стыда за эстетизм страданий, за саму обостренность немотивированных переживаний страха и тоски. В стихотворении "Опять в дороге" встреча с юродивым заставляет экзистенциальный страх замениться реальностью чужого жизненного страдания; и вместе со стыдом за "грезы" неожиданно и органично наступает просветление:

Когда ушла усталость,

И робость, и тоска...

Была ли это жалость

К судьбишке дурака,

Как знать?.. Луна высоко

Взошла - так хороша,

Была не одинока

Теперь моя душа...

Определяя "новую поэзию", вполне как будто в духе декадентского импрессионизма ("мистическая музыка недосказанного и фиксирование мимолетного", передача "ощущений" и "настроений"), Анненский вкладывает в эти определения неожиданный свой смысл, не совпадающий с задачами декадентов: в "настроениях" он видит ту форму "душевной жизни, которая более всего роднит людей между собой".

Соотношение личности и мира просматривается и в решении одной из вечных проблем искусства - соотношения человека и природы. Природу в общепринятом смысле Анненский, видимо, воспринимал слабо. (Из дорожного письма: "На меня вообще природа действует не сильно".) У каждого истинного поэта природа своя и проблема его собственная: "... И равнодушная природа красою вечною сиять..." (Пушкин), и "Покров, накинутый над бездной..." (Тютчев), и фетовское безмерное упоение ее красотой. У Анненского в подавляющем большинстве стихотворений это городская природа: парки, сады с прудами, аллеями, фонарями, да еще часто воспринимаемая из-за оконного стекла, - то есть природа заведомо окультуренная, уже пронизанная человеческим отношением и миром человеческих, "вещей". Поэтому и весь вообще предметный мир поэзии Анненского ("вещный мир", как любят литературоведы определять лирический мир Анненского) можно включить в понятие природы. Он пишет в одном из инеем о красоте природы, "считая природой равно: ... и игру лучей в дождевой пыли, и мраморный обломок на белом фоне версальских песков, и лихорадочный блеск голубых глаз, и все, что не я..." В его природном мире нет яркости и резкости красок. Властную силу природной жизни Анненский отвергает так же, как всякую "горделивую и ... самодовлеющую в своей успокоенности красоту" (Вяч. Иванов):

Я - слабый сын больного поколенья

И не пойду искать альпийских роз,

Ни ропот волн, ни рокот ранних гроз

Мне не дадут отрадного волненья.

Но милы мне на розовом стекле

Алмазные и плачущие горы,

Букеты роз увядших на столе

И пламени вечернего узоры...

----

Но о том не спою, что мне шепчет прибой,

Что вокруг и цветет и смеется.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

А еще потому, что в сияньи сильней

И люблю я сильнее в разлуке

Полусвет-полутьму наших северных дней,

Недосказанность песни и муки...

Анненскому чужда метафорическая условность в изображении природы, та антропоморфизация природного мира, при которой он целиком уподобляется человеку, копирует его свойства и действия. Но он не может принять и пути символистов, их устремленности к "синтезу", к "вселенскому единению". Оптимизм такого синтеза был Анненскому принципиально чужд.

У Анненского свой путь к единению с природой, свой "родственный слой". Этот "слой" - родство в страдании, единение со всем, что страдает. Поэтому у него почти схематически четко противопоставляются "властной красе" природа и вещи в их слабости, увядании.

Иль я не с вами таю, дни?

Не вяну с листьями на кленах?

Иль не мои умрут огни

В слезах кристаллов растопленных?

Иль я не весь в безлюдье скал

И черном нищенстве березы?

Не весь в том белом пухе розы,

Что холод утра оковал?

Так же своеобразно ставится у Анненского и огромный вопрос - о смерти. Он переживается им острее, чем многими другими, прежде всего потому, что болен с детства, и смерть (как и родственный ей кошмар сна) постоянно рядом, близко; и потому, что в силу психологической утонченности не может отгородиться от него, как отгораживаются вообще люди спасительной суетой будней. Пограничная ситуация "бытия перед лицом смерти" окрашивает его стихи. Причем в отличие от современников-символистов для него смерть окончательна, в загробное бытие он не верит.

Но глубоко несправедливо суждение Ходасевича об Анненском как о поэте страха - страха смерти и страха жизни: "Драма, развернутая в его поэзии, обрывается на ужасе - перед бессмысленным кривлянием жизни и бессмысленным кривляний смерти".

Для Анненского смерть, как и страдание, - залог общности, а не разъединения людей. Эту мысль он повторяет не однажды, так, он пишет о рассказе Достоевского "Господни Прохарчин", что в нем "...ужас жизни исходит из ее реальных воздействий и вопиет о своих жертвах, вместо того, чтобы, как в наше время, навеваться шумом деревьев, криками клубных маркеров или описками телеграфистов и отобщать каждого из нас ото всего мира, - призраком будто бы ему и только ему грозящей смерти".