Аптека, улица, фонарь… Провинциальный детектив - Александр Пензенский

набалдашником трости в левый висок:

– Вот тут вмятина с яйцо. А лежал он вот так.

Довольно проворно управляющий растянулся на коврике, раскинул картинно руки в стороны и снизу пояснил:

– Да там в папке есть карточки, всё было отснято – полдня потом магний оттирали. Может, тогда и кровь подтёрли.

Маршал пошуршал бумажками, нашёл фотографии, просмотрел – жертву Антон Савельевич изображал похоже.

– Идёмте, – Константин Павлович помог своему спутнику подняться, подал трость, – осмотрим складскую дверь со двора, и я в полицию.

***

Савва Андреевич Шаталин встретил Маршала вроде приветливо и даже с поклоном, и о здоровье господина Заусайлова справился, и всячески заверил в полнейшем содействии, но глазами совсем не улыбался. Оно и понятно, и не ново – кому приятно, когда посторонние в твои дела суются?

Тем не менее, распорядился Храпко в кабинет привести, а пока ждали, попробовал выяснить, что же от сторожа потребовалось Александру Николаевичу:

– Или сомневаетесь в чём? Так напрасно. Мы это породу досконально знаем, не первый год служим. Сперва от скудоумия натворят делов, а потом слёзы льют, рубахи на себе лоскутьями пускают да каются.

– И что же Храпко? Кается? Рвёт? – не принял тона Константин Павлович.

Шаталин опять насупился, почесал затылок:

– Нет. Этот не кается. Но ничего, посидит ещё денёк-другой, сознается. Он это. Больше некому.

– Ну не знаю. – Пожал плечами Маршал. – Мотива не вижу. Общих дел у Храпко с покойным не было, что денег в конторке не будет – знал. Бывают, конечно, выродки, которые себе высшую цель в оправдание придумывают. Или просто так, удовольствия ради могут убить. Но второе обычно с детства видно – слабых колотят, животных мучают. Храпко, как мне рассказывали, не из таких. А для высшей цели умом не дорос.

Шаталин кивнул:

– Так и есть. Болван, каких поискать. Ну а кто же, коли не он? Есть соображения?

– Имеются.

Савва Андреевич с готовностью вытянул шею, но тут открылась дверь, и ввели сторожа. На вид парню было около двадцати – невысокий, худощавый, с большими крестьянскими руками, которыми наминал коричневый картуз, в пиджаке явно с чужого, более широкого, плеча. За сутки на щеках выпал рыжеватый кудрявый пушок, не сочетавшийся с взлохмаченной почти чёрной шевелюрой и будто углём нарисованными бровями, почти сошедшимися над переносицей. Тёмные глаза, острые скулы, нос средний – закончил про себя словесный портрет Константин Павлович.

– Садись, Храпко! – рявкнул Шаталин и для пущего эффекта ещё и грозно прищурил левый глаз.

Эффект возымелся даже избыточный – бедный сторож не сел, а упал на стул, да ещё и ноги под себя подтянул. Маршал нахмурился на рьяного пристава и, кажется, впервые за полгода пожалел о своём статском положении.

– Савва Андреевич, я бы чаю с удовольствием выпил. И вот Степану – как вас по батюшке? – повернулся Маршал к часто моргающему Храпко.

– Игнатич, – пробормотал сторож.

– Степан Игнатьевич тоже выпил бы чаю. Покрепче и с сахаром, будьте добры. И не спешите, дайте нам четверть часа.

Шаталин сверкнул из-под бровей, но вышел, даже дверью не хлопнул.

– Степан Игнатьевич, меня зовут Константин Павлович, я здесь по просьбе господина Заусайлова. Он не верит, что вы виноваты в смерти Бондарева. И я должен доказать, что он прав. Он ведь прав?

Из глаз Храпко в два ручья хлынули слёзы, он размазывал их по заросшим щекам картузом и невнятно бормотал:

– Барин… Ей-богу, барин… Христом-богом… Да я б ни в жисть… Собаку не пнул ни разу… Спасибо, батюшка Алексан Николаич… По гроб, ей-богу…

Маршал подождал с минуту, потом решительно тряхнул сторожа за плечи:

– Соберитесь, пожалуйста. У нас всего пятнадцать минут, больше нам Савва Андреевич не даст. Перестаньте стенать!

Храпко ещё раз всхлипнул, но причитать перестал, с готовностью уставился на Константина Павловича.

– Расскажите в подробностях, что происходило в аптеке в ночь убийства. С того момента, как вы заперли в семь часов дверь. Кто приходил, кто что хотел – всё.

Степан вытер рукавом последние слёзы, затараторил:

– Так чего ж, всё ж уже рассказывал. Ну извольте, мы завсегда. В семь, значится, как положено, дверь запер. Ключ в карман, вот сюда. Аркашка к себе пошёл, он со мной особливо не разговаривает, учёный больно. Я, значится, на склад сходил, дверь проверил. Потом девка прибегала соседская, должно, в четверть восьмого, для барыни своей капель валериановых взяла. Часов в восемь, не позже – я как раз чайник на спиртовке согрел – Антон Савельевич заходили. Сказали, что за деньгами. Со мной чайку выпили. Они обходительные, не чураются, завсегда готовы словом перемолвиться. Потом ушли. Это уж половина девятого, значится. Я ещё посидел чуть, да спать лёг. Прям сморило после его ухода. А проснулся уж засветло, на ходиках уж седьмой час был. Пошёл Аркашку будить, а там… Он… Лежит… Руки раскинул…

По щекам юноши снова потекли слёзы. Маршал нахмурился, уцепился за мелькнувшую мысль:

– А после ухода господина Ильина вы Бондарева видели?

– Нужен он мне больно. Да и не любил он, чтоб я к нему ходил. Раз как-то заглянул, так он мне дверью чуть лоб не расшиб. Должно, боялся, что я его с мысли собью.

– С мысли? С какой мысли?

– Он почитай кажную ночь письма писал, по полночи свечи жёг. И получал часто. Думаю, от барышни.

– Почему?

Храпко почесал лохматый затылок, пожал плечами:

– Ды как тут объяснить. Видно же всё: читает он то письмо, а сам лыбится, как будто боженьку увидел. Ясно, что от зазнобы.

– А откуда вы знали, что он свечки жёг и письма писал?

– Дык через окошко видел. Я курить на двор выхожу, по нескольку раз за ночь. Так он чуть не до петухов сидит, перо кусает да пишет.

Маршал нахмурился, порылся в папке, нашёл опись личных вещей Бондарева. Писем в списке не было. Ни одного.

Скрипнула дверь, пятясь спиной, вошёл пристав, развернулся – в руках был поднос с двумя стаканами чая в серебряных подстаканниках и вазочка с колотым сахаром.

– Извольте, Константин Павлович.

Маршал взял стакан, протянул Храпко. Тот осторожно принял, опасливо глянул на грозного Савву Андреевича и, улучив момент, когда тот протискивался на своё место, быстро схватил из вазы кусок сахара и сунул за щеку.

– Последний вопрос, Степан Игнатьевич. Вы во сколько обычно спать ложитесь?

Храпко судорожно сглотнул, протолкнул в себя не успевший растаять сахар, хлебнул горячего чая.

– Я-то? Дык по-разному. Обычно часов десять, не раньше. А тут вон, вишь, до девяти не дотерпел, сморило.

Маршал поднялся, протянул руку приставу, задержал его лапищу в своей:

– Савва Андреевич, каяться господину Храпко не в чем. Но до завтра пусть у вас посидит. Целее будет. А мне пора, благодарю за помощь.

Шаталин выскочил из-за стола, снова грозно зыркнул на бедного сторожа, открыл перед гостем дверь, спустился с маршалом по лестнице, приговаривая:

– Кланяйтесь Александру Николаевичу. И ежели ещё какая помощь, то мы завсегда со всем расположением. Опять же, ежели вдруг что – то сразу ко мне, можете господина Заусайлова и не утруждать. Афанасий Фаддеевич, какими судьбами?

В фойе нерешительно шаркал штиблетами по ковровой дорожке и оглядывался высокий господин в визитке и канотье, но довольно потасканного вида. Его-то Шаталин и назвал Афанасием Фаддеевичем.

– Вот, господин Маршал, позвольте отрекомендовать – господин Северский, наша местная прима. Видели бы вы, как он играл Тригорина. А как господина Тургенева изображал. – Шаталин закатил глаза и даже восхищённо цокнул. – Столичная театральная сцена много потеряла, не сумев разглядеть Афанасия Фаддеевича. А это, – Шаталин повернулся к Маршалу, – Константин Павлович, в некотором роде тоже знаменитость, только сыскного толка. Из самого Петербурга. По просьбе уважаемого Александр Николаевича Заусайлова помогает нам, сирым, разобраться в убийстве молодого провизора. Слыхали?

– Да, признаться, что-то такое… В газете, кажется… Рад, очень рад, – замямлил Северский, тряся руку Маршалу.

– Ко мне? – спросил Шаталин актёра, но, не дождавшись ответа, опять обернулся к Константину Павловичу. – Не смею задерживать более, но обещайте, что ежели какая нужда, то уж непременно и безо всяких стеснений.

Коротко заверив, что «ежели»,