Мой Тель-Авив - Нина Воронель

            Мы познакомились с ней почти сразу после переезда в наш замечательный дом в северном Тель-Авиве. Трудно перечислить всех выдающихся людей, живших в те времена в этом одиноком небоскребе, шахматной ладьей торчащем среди невзрачных социалистических пешек шестидесятых годов.

            На шестом этаже жила знаменитая манекенщица, королева подиума,  двуликая Карин Дунски. Двуликой я ее назвала за то, что у нее было два лица  - одно, блеклое, бесцветное и невыразительное, в котором она поднималась в лифте вверх на крышу загорать или вешать белье. Другое – умопомрачительно яркое лицо роковой женщины, которое было нарисовано поверх первого, когда она спускалась в лифте вниз с большой сумкой в руке, торопясь на очередной показ мод.

            На десятом этаже жил всемогущий глава «Шабака», то-есть Общей Службы Безопасности, ныне покойный Авраам Бен-Тов. Тогда имя главы «Шабака» было строжайше засекречено, и я много лет ездила в лифте с ним, с его голубоглазым мелкокудрявым сыном, и их золотистым мелкокудрявым эрдель-терьером, портретно похожим на сына, даже не подозревая, какая честь мне оказана. Как-то я спросила, - просто так, из чистого любопытства: «Авраам, кто ты по профессии?». Он ответил натренированно, не моргнув глазом: «Я бухгалтер».

И я ему поверила, тем более, что его жена Йохевет, работала медсестрой в нашей больничной кассе – она делала нам уколы и измеряла давление, что вполне приличествовало скромной жене бухгалтера.

            На девятом этаже, в точности над нами жила громогласная Шула Кениг, второе лицо в партии  Шуламит Алони, претендентка на должность мэра Тель-Авива. Она была так громогласна, что наш предшественник, бывший хозяин купленной нами квартиры, он же бывший главный архитектор отеля «Хилтон»,  защищаясь от Шулы,  построил под потолком гостиной специальное звукозащитное перекрытие. Это перекрытие мы не убрали до сих пор, хотя Шула, разочарованная провалом своей политической карьеры,  уже давно сбежала в Нью-Йорк. Пыталась ли она стать мэром Нью-Йорка, не  знаю, но знаю наверняка, что не стала.

            Но в то время светлой молодости израильской политической жизни, Шула была полна надежд и амбиций. Не успели мы как следует освоиться в своем новом жилище, как она явилась к нам с огромным букетом цветов и пригласила к себе на интимные посиделки партии «Рац». «Будет сама Шула, - громогласно объявила она, имея в виду Шуламит Алони. – Я хочу вас с ней познакомить».

Мы безвольно закивали в знак согласия, не в силах никому отказать, тем более, что мы тогда еще толком не понимали, кто есть кто.

            После искрометного приземления у нас начался мучительный процесс привыкания к новой жизни. Моя воля была так ослаблена, что я никак этим процессом не управляла, а только сонно подчинялась требованиям окружающих, зачастую доброжелательным, но всегда противоречивым. Я послушно шла и ехала туда, куда меня везли, - то на арабский рынок в Старом городе, то в кнессет, то во дворец президента, то на съезды каких-то неразличимых поначалу партий, однообразно жаждущих заполучить наши героические лица для своих предвыборных плакатов.

Домогательства однообразно неразличимых партий были весьма практичны, так как наши лица в те дни были народным достоянием. Помню, однажды, на завтра после очередного выступления по телевизору, я зашла на почту, где публика, опознав меня, дружно защебетала, довольная собственной прозорливостью. И только один пожилой человек не захотел присоединяться к общей радости. Нахмурив брови, он спросил:

«А с чего вдруг тебя по телевизору показывали?»

«Я недавно приехала из СССР», - охотно объяснила я, считая такой ответ исчерпывающим.

«И за это тебя показывают всей стране? – возмутился он. –

А я уже тридцать лет как приехал, и меня до сих пор ни разу на телевидение не пригласили!»

В ту минуту я готова была ему позавидовать – у меня не хватало сил на это головокружительное коловращение, я способна была только притворно улыбаться и согласно кивать в ответ на любую фразу. Сказать я могла немного: хоть время от времени я ходила в ульпан на коллективные уроки иврита, незнакомые слова тут же бесследно выскальзывали из моей парализованной памяти.

В назначенный день мы отправились на девятый этаж знакомиться с Шуламит Алони, все еще смутно представляя, кто она такая. В просторной гостиной Кенигов было полно народу, все веселые, нарядные, много молодежи. Героиня вечера, Шуламит Алони, сидела в главном хозяйском кресле в центре плотного полукруга сторонников, чем-то неуловимо похожая на миловидную болонку: та же выдвинутая вперед шустрая мордочка, те же умные карие глазки - а главное – те же светлые кудряшки, обрамляющие все это сверху. Нас усадили рядом с нею как почетных гостей и засыпали вопросами. Мы извинились за свой иврит и перешли на английский – слава Всевышнему, в этой компании с английским не было проблем. И все же гостям одной Шулы и почитателям другой быстро надоело  говорить по-английски, и они перешли на иврит, все еще делая вид, что включают в свой разговор и нас. Мы умолкли, пытаясь уловить суть обтекающего нас оживленного разговора и старательно кивая при каждом уловленном невзначай знакомом слове. В водовороте слов чаще всего мелькало выражение «схует адам», нам совершенно непонятное, но поражающее своей матерной – для нас – составляющей.

Через какое-то время Шула-хозяйка принесла кофейник и поднос с чашечками, и гости разбились на мелкие группки, оставив нас наедине с главной Шулой. Тогда она перешла к делу и спросила прямо, в лоб, по-английски, чтобы не было недопонимания, готовы ли мы немедленно вступить в ее партию.

Мы растерялись – мы ведь совсем недавно приехали из Советского Союза, и предложение вступить в партию, в любую, самую что ни на есть благородную, - звучало для нас почти оскорбительно. Тут же вспоминался анекдот о муже, который признался жене, что он вступил в партию, на что она отвечала: «сколько раз я просила смотреть под ноги, чтобы не вступить в какую-нибудь дрянь!»

Заметив нашу растерянность, Шуламит поспешила подсластить пилюлю: «Наша партия представляет цвет израильской культуры – у нас есть писатели, художники, режиссеры. Вам, людям искусства, будет интересно и полезно с ними познакомиться».

Я теперь не сомневаюсь, что она говорила правду – возможно, нам это было бы полезно. Но мы не вступили ни в ее партию и ни в какую другую, хоть нас прямо-таки волоком волокли в каждую. Нас приглашал на ланч в свою виллу в Герцлии тогдашний секретарь Рабочей партии Нисим Гилади, к нам зачастил представитель Ликуда, будущий посол Израиля в США, Залман Шоваль, а Шимон Перес согласился встретиться с группой выходцев из СССР  «только в доме профессора Воронеля». Я объявила категорическое «нет!» -  не из личного отношения к Пересу, а из-за своего отвращения к хозяйственной суете. В ответ наши интересанты объявили, что всю организацию встречи они берут на себя. И правда – какие-то хорошенькие женщины приволокли коробки с чайными сервизами и домашними пирогами, их симпатичные мужья привезли десятки стулев, а после встречи все честно убрали и протерли пол.

Но добра от этой встречи не получилось.!!! Потому что, когда Перес стал доходчиво объяснять, как славно их партия способна найти общий язык с палестинцами, невежливый Воронель спросил, не лучше ли сначала найти общий язык с «Ликудом». На что Перес сверкнул на него недобрым глазом и усек, что из русской группы веревки вить будет непросто.

Впрочем, не все из наших были такие независимые, или непрактичные, что скорее всего одно и то же. Они охотно дали вить от себя веревки в обмен на приличную компенсацию, - кто кому, одни левым, другие правым. Может, я смотрю на вещи слишком цинично, но мне кажется, что их выбор – кому дать, редко был идеологическим, а чаще просто зависел от размера и формы компенсации.

А мы не дали никому, и наш журнал «22»  прожил уже 31 год в честной бедности, тогда как другие журналы !!! странным образом закрылись один за другим, когда все веревки из их издателей были свиты и компенсировать стало нечего.

Не получив от нас желаемого, Шуламит Алони, как и все другие, пожала плечами и забыла про нас. Тем бы наше знакомство и закончилось, если бы не их Величество случай. Случай свел меня с ней в таком месте, где я никак не ожидала ее встретить. Мы встретились в доме уже описанного мною характерного персонажа – лихого миллионера Эфраима Илина. Я встречала у Илина многих выдающихся людей, но все они обычно в пандан хозяину грешили правым уклоном.

Однако на одном из гостеприимных илинских гостеваний, где подавали Дуэт виолончели со скрипкой, а спиртное на радость русской братии лилось широкой рекой, я нос к носу столкнулась с ведущей фигурой левого движения. За прошедшие двадцать лет она, несомненно, слегка сдала, но осталась той же очаровательной болонкой со светлыми, на этот раз несомненно крашенными, кудряшками над умными человеческими глазами. Как ни странно, она меня узнала – через столько лет! Я не скрыла своего удивления по поводу ее дружбы с Эфраимом, и она объяснила мне, что их связывает не политика, а любовь к классической музыке.