Любовь к живым цветам - Иван Алексеев

У Никитских ворот я съел, обливаясь соком, плод манго, а косточку, похожую на глаз с ресницами, выбросил в урну.

Теперь я знал о тебе все: я знал про поджатые губы, красные сухие глаза и отекшие от ожидания у окна варикозные ноги матери, когда ты возвращалась во втором часу ночи домой, и про внезапный ожог пощечины на располосованной уличным фонарем кухне; я знал про духоту ночей и неутоленную муку тела, будившую фантазии, о которых некому рассказать, и про сокровенные минуты стыда и радости, и про мгновенный жар, бросавшийся в лицо при воспоминании о давешнем сне, когда крошащийся в рукав мелок учителя глухо постукивал по исцарапанному глянцу школьной доски; я знал, как завуч с бульдожьим лицом и мелкой завивкой, сквозь которую просвечивала розовая младенческая кожа, требовала удлинить радикально подрезанное коричневое школьное платье и запрещала появляться в школе в джинсах, и как тебя выставляли с уроков обществоведения, заставляя смыть накрашенные, как у Моники Витти (помнишь фильм "Не промахнись, Асунта!"?) глаза, и как, выйдя в пустынный школьный коридор, где тоскливо начинало тянуть под ложечкой от хлористой вони туалетов и развешанных по стенам стендов с жирными диаграммами, ты уже не возвращалась в класс, а, стряхнув с себя окраину одним изящно-брезгливым движением плеч, ехала оттянуться в Центр, потому что Центр - это праздник воров, наркоманов, педерастов, проституток, бывших знаменитостей, хиппи и таких, как ты и я, неприкаянных, выдумавших свою любовь из ненависти и одиночества.

Калининский кто-то обозвал вставной челюстью, а на языке тусовки он был Калинкой. Мне нравился ветреный простор мощенных плиткой тротуаров; мне нравилось разглядывать витрины без всякой мысли что-то купить - муляжи колбас и сыров, подвешенные на нитках башмаки и плоские, будто раскатанные катком, брюки, восторженные манекены были лишь причудливой фантазией, принадлежавшей всем и никому; мне нравилось, задрав голову, сидеть на бетонном бортике тротуара - если долго смотреть на высотки, становилось заметным, как они покачиваются от ветра, как скользит и дышит в их стеклах отраженное небо. Но надо было спешить, ведь ты была совсем рядом, а табличка "МЕСТ НЕТ" могла стать непреодолимой преградой для Адама с московской окраины.

Я не имел права на ошибку - как тот пресловутый сапер. Ты могла быть только здесь, в этом полутемном зале, где смесь запахов дыма сигарет, жареного мяса и вина, сдобренная потом танцующих, создавала особую, ни на что не похожую атмосферу порока и похоти, где юные, в прыщиках, мутноглазые, уплывшие в наркотическое далеко лица хиппи соседствовали с побитыми годами и алкоголем лицами торгашей и стукачей, где давно забытые знаменитости пропивали худосочную ренту былой славы с мальчиками с подведенными глазами, где в кабинке туалета - были б деньги - можно было получить порцию скоротечной любви, купить папиросу с гашишем или розовую промокашку с ЛСД, где нож в кармане был уместней авторучки, где бацилла триппера становилась причиной санитарных дней, - где было все, что отвергала окраина. Теперь там казино: рулетка, кости, блэк-джек, девушки-крупье в пионерской форме - светлый верх, темный низ - меняют фишки на доллары, а тогда за рубль девяносто можно было взять коньячный "Огни Москвы" или за два тридцать шесть "Шампань-Коблер" и целый вечер, медленно потягивая через соломинку, молчать, уставясь в одну точку. Ты, конечно, сразу поняла, речь - о "Метелице". Впрочем, я думаю, ты тоже называла ее "Метлой".

Я сидел у стойки на высоком табурете, обитом красной клеенкой, пытавшейся прикинуться кожей, спиной к залу и, потягивая коктейль, наблюдал из-под приспущенных век за барменом, который - что бы ты думала, делал? - правильно, как и положено бармену, протирал полотенцем бокалы; сквозь гул голосов, грохот музыки (усилители тогда были ужасны, басы дребезжали), визг танцующих все отчетливей, все громче звучала висевшая под свитером "сорокопятка": DON'T LET ME DOWN, ты для меня все, DON'T LET ME DOWN, а все для меня - ты, DON'T LET ME DOWN, не оставляй меня, DON'T LET ME DOWN, не оставляй. Я не крутил головой (ненавижу манеру этих умников из английских спецшкол разглядывать с презрительной миной каждого проходящего, словно они копаются в дерьме), не пытался узнать тебя: у судьбы свои тайные знаки. Мучительный вдох в пять четвертей: NO-BO-DY-E-VER LOVED-ME-LIKE SHE DOES - будто последние пять шагов к вершине в разреженном горном воздухе... А теперь скажи - если не это, что тогда счастье?

Драка вспыхнула где-то в левом углу зала; натыкаясь на столики, она проломила коридор и, смяв танцы, выкатилась к эстраде. Я не обернулся, когда стихла музыка и стали слышны тяжелое пыхтенье, звон стекла, глухие удары - все и так было видно в зеркалах бара: распахнутые пиджаки, выбившиеся рубахи, съехавшие галстуки; у высокого, с внешностью иностранца, уже шла носом кровь и пачкала белую рубашку. Трое против одного невысокого, с короткой стрижкой бобрик, в которой явно преобладала седина; "бобрик" был ловок и увертлив, удары маленьких кулаков, белых и твердых, как биллиардные шары, точны и неожиданны, а его одежда оставалась в безукоризненном порядке. Я всегда болею за тех, кто в меньшинстве. Длинноногая девица в мини, в красной, перетянутой глянцевым тонким ремешком кофточке-"лапше" с пропотевшими подмышками уселась на соседний табурет, стрельнула у меня сигарету, и, прикурив от газовой "Ronson", предложила взять для нее коктейль "Коблер"; к счастью, денег у меня хватило. Она не сомневалась: когда-то этот коротышка - Петченко? Савченко? - был чемпионом в легком весе и несколько боев закончил нокаутом; выпустив колечко дыма, она подмигнула мне как своему и только теперь снизошла, чтобы убедиться в своей правоте: "иностранец" сидел на стуле, откинув голову, и промокал кровавым платком нос, другой катался по полу, держась за живот, а третий под градом ударов отступал к двери (швейцар, с интересом наблюдавший бой, услужливо посторонился), он даже не пытался защищаться - просто прикрывал лицо или живот руками, но всегда с опозданием, когда кулак боксера достигал цели.

Уже почти зарос проломленный дракой коридор, музыканты проверяли микрофон ("вы-шел-ме-сяц-из-ту-мана-вы-нул-но-жик-из..."), когда грянул первый выстрел. Можешь ли ты забыть этот предсмертный оскал, словно боксер пытался левой стороной рта перекусить электрический провод? Мир праху твоему, отважный гладиатор, - ты был принесен на алтарь любви и, надеюсь, остался доволен своей красивой, достойной мужчины смертью.

Аллегро судьбы: милиция, пинки в спину (дубинок тогда еще не было), треск рвущейся одежды (FUCK YOU!), высокая ступенька, блестевшая чистым вытоптанным металлом, скрежет зубьев коробки скоростей, юношеский срывающийся голос, оравший в полной темноте битловскую "Help", духота под завязку набитого фургона, боль на поворотах от невозможности вдохнуть. Короткий глоток свежего, уже с мелкой моросью воздуха, длинный темный коридор с крутым поворотом, перегороженный решеткой, - сузили количество вариантов до минимального. Воистину - узки врата...

Всего одна тусклая лампочка, ввернутая прихотью судьбы, и мы бы так и не узнали друг друга, но тьма оказалась кромешной: возмущенные выкрики, шуточки, требования не портить воздух, хихиканье и капризные восклицания девушек постепенно завяли в ней, как щебет щеглов в клетке, на которую набросили платок; откуда-то издалека, пробиваясь сквозь возню полусотни тел, устраивавшихся на полу (нам повезло - места достались у стены), доносился грубый хохот легавых. Потом сделалось тихо: треск рации, искаженные помехами голоса, мерное цоканье подкованных сапог в коридоре.

Слева, совсем близко - ветерок твоего дыхания, запах волос и юного пота, но - будь ты проклята, окраина! - я не мог пошевелить и пальцем.

Помнишь ли?

Твои ноготки потаенно, по-мышиному, поскреблись в чертову кожу моих "Супер-Райфл", замерли, выжидая, поскреблись еще раз и, не получив ответа, сильно, с вывертом, ущипнули. Этого было довольно, чтобы рука очнулась от летаргии и шустро скользнула вверх; встреча произошла на покатой вершине колена: твой палец настороженно замер, а мой, обойдя его со всех сторон, потерся боком о прохладную выпуклость ногтя, чуть прогнулся, поднырнул, благодарно ткнулся в складку и опрокинулся навзничь, отдавая инициативу, как бы говоря - теперь ты... Встав на пуанты, твой палец некоторое время пребывал в задумчивости, потом опустился на фалангу, снова привстал, и когда, наконец-то, протяжно потянувшись, как бы ластясь, улегся рядом, наши ладони судорожно переплелись: здравствуй, любовь моя.

Господи, дай утешение убийцам и благослови тюрьмы!

Я считал губами твои пальцы, сбивался и все начинал сызнова.

Оказалось - у тебя есть еще одна рука. Она бесшумно выпорхнула из темноты и, усевшись ко мне на запястье, сдавила косточки с такой силой, что я тотчас же подчинился - взмах крыльев, и мы на твоем колене. Мелькнули - благородная грубость джинсовой ткани, электрический мох свитера, прелестные подробности ночного ландшафта: складки, выпуклости, провалы, бруствер воротника, ветреный простор шеи, восхитительная округлость подбородка...