На Маме - Лев Куклин

III

Лето выдалось трудное, да и вообще в полевой сезон у геолого-разведчиков день ненормированный. Но этот напряг дал свои результаты: мы полностью выполнили картирование запланированных площадей, а наши удачно заложенные буровые подсекли перспективную для разработки жилу, и пробы показали высокое содержание слюды самого лучшего качества. Настасья, хоть и валилась с ног от усталости, но была очень довольна: наша партия перевыполнила план прироста запасов, и всем нам светила солидная премия…

Но тут наш региональный геологический Главк подкинул неожиданный подарок: по итогам второго и третьего кварталов… за перевыполнение производственных показателей… победителям в социалистической соревновании…

Короче говоря, Ермакову Анастасию наградили путёвкой в знаменитый санаторий «Горняк» на октябрь месяц!

– Слышь, чалдон? Вот счастье подвалило! – радовалась Настя. – Я ведь никогда, ни разочка на море не была!

– Загуляешь там… – буркнул я. – Заведешь курортный роман по всем правилам…

– Эвон куда метнул! – хохотнула она и весомо шлёпнула меня по спине. – Не дождёшься! Месяц-то быстрёхонько пробежит, ты и соскучиться не успеешь! А уж и накупаюсь же я! – она потянулась так, что хрустнули позвонки.

Скучать и в самом деле было некогда, – плюс к моим собственным делам на меня, пусть временно, легли и все её немалые обязанности. А мне не хотелось ни в чём её подводить. В свою кладовку я приходил только, чтобы завалиться спать, а с шести утра уже был на ногах.

Но оставшись один, я, конечно, затосковал… Темп жизни изменился, как будто я с разгону, на большой скорости влепился в бетонную стену: вроде и не тормозил, а из машины выкинуло!

…Ближе к концу рабочего дня в камералку заглянула Аграфёна Афанасьевна.

– Ну что, чалдон, небось, совсем от работы ошалел? – спросила она.

– Зато Настя отдохнет, как следует!

– Так то оно так… – весёлые лучики-морщинки сбежались к уголкам её глаз, – а ты заходь ко мне вечерком. Как ты есть одинокий, я оладушек напеку. С мёдом! Да чаёк настою на кедровых ядрышках…

Понятно, что от такого приглашения грех было отказываться!

Я быстро опустошил тарелку с горкой поджаристых оладий, макая их в тёмный цветочный мед, и блаженно откинулся на спинку стула, переводя дух.

– Ты как, по Настасье-то, небось, шибко скучаешь? – вдруг ошеломила меня вопросом хозяйка, выданным как бы вскользь, и не понять, то ли это был вопрос, то ли утверждение.

– В каком смысле? – осторожно ответил я.

– Да в самом прямом! – махнула она рукой. – Как мужик о бабе. Ведь ты уж скоро цельная неделя все один да один, аль не так?

– Ну, так… – неохотно признался я, все никак не решаясь на полную откровенность.

– И не хотится?

– Чего?! – довольно глупо вырвалось у меня.

– Не хотится… поетиться? – с легким нажимом использовала она слова из нашей песни.

– Хотится… – непослушными губами попытался отшутиться я.

Она посмотрела на меня через стол своим колдовскими глазами и спокойно спросила:

– А раз так… Может, я тебе Настёну-то заменю, покамест её нет? Хоть на разок-другой?!

И я понял, что шутки кончились! Я растерялся. Я оторопел…

Меня так ошеломило откровенное бесстыдство этого предложения в соединении с величественной простотой, что я в самом точном смысле этого слова онемел. Я не только не знал, что сказать в ответ, но я не мог даже кивнуть или хотя бы отрицательно покачать головой.

Любовный опыт у меня, честно признаюсь, был небогатый: так, случайные торопливые перепихоны после застолий, четыре более-менее продолжительных романа со студентками с филфака да – если посерьёзнее – старшая сестра моего товарища по институту, замужняя женщина, которой я почему-то приглянулся… Но никто из них, никогда, ни при каких условиях не могли бы обратиться ко мне с таким предложением!

Я сидел, не шевелясь, на жёстком стуле, но чуткий пёс по кличке Уран, огромная сибирская лайка-кобель вдруг неслышно толкнул меня носом и положил свою тяжеленную голову мне на колени, чего никогда ещё не делал…

Должно быть, я одеревенел, как языческий идол, как истукан, как жертвенный столб, и «Марфа-посадница», продолжая сверлить меня своими немигающими глазами, встала, обогнула стол и, обхватив руками, прижалась большой пухлой грудью.

– Да ты не боись… – выдохнула она, чуть прикусив мочку моего уха так, что передо мной всё поплыло, – я ведь ишшо баба справная, все на месте, и кунка паутиной не заросла, и тело у меня белое да ненасытное…

Она запрокинула мою бедную, идущую кругом голову, назад и полыхнула по губам жадным и долгим зовущим поцелуем.

– Пойдём уж…

И голос у неё был точно таким же, как у Насти, и вдобавок, – меня опахнуло таким знакомым родным запахом, что я… я не устоял!

Как загипнотизированный, я потянулся за ней…

Спальная половина отделялась от гостевой полосатой занавеской. Она быстрым, сильным рывком раздёрнула занавесь, так, что дружно звякнули металлические кольца, на которых крепились шторы. От белоснежного накрахмаленного покрывала потянуло прохладой. Отогнув покрывало, Аграфёна Афанасьевна присела на кровать и скинула кофту, оголив пышные, поистине елизаветинские плечи, налитые крепкой силой работящей сибирячки. Неотрывно глядя на меня, словно притягивая к себе взглядом, она расстегнула юбку и медленно вместе с белой нижней рубашкой приподняла её до уровня груди…

После чего откинулась на спину поперёк кровати, призывно раздвинув и приподняв ноги. Словно бы два слепящих прожекторных луча рванулись в небо!

– Давай, чалдон, попользуй меня… – донёсся шепот с кровати. – И мне в радость, да и тебе в облегченьице…

Распалённый, я вошел в открытые ворота…

– Ох! – только и выдохнула женщина, и сильно стиснула меня ногами, словно скобами капкана. И тут… я попал в смерч, вихрь, тайфун! Она стонала, охала, извивалась, выгибалась мостиком, подбрасывала меня на себе и одновременно удерживала, судорожно, раз за разом всё глубже вбирая меня в свое неистовое нутро…

– А у тебя «челыш»-то ничего себе, – с одобрением сказала она, когда мы, обессиленные, лежали рядом, – работящий, справный! Вот уж, скажу, моей Настене подвезло!

… А великолепный сторож с геологической кличкой Уран свернулся калачиком в ногах постели и от удовольствия поматывал хвостом.

IV

Тридцать-то дней, оказывается, в жизни – долгий срок, в который, как в старый чемодан, влезает очень многое… особенно ежели надавить коленом.

Аграфёна Афанасьевна – я почти что всерьёз верил в это! – и впрямь словно бы приворожила меня. Каждый вечер, неизменно она откидывала покрывало своей девственно-белой кровати, а то и утром чуть ли не с зарей раздавался её шепот:

– Дай-кось, я тебе его взбодрю быстренько! Страсть как люблю сверху сидеть!

Всякий раз, когда я погружался в неё, меня зашкаливало от боли, напряжения и восторга, и мне казалось, что я, задыхаясь, срываюсь в штопор, из которого мне не выйти… Разобьюсь к чёртовой матери!

– Да я любого мужика могла обратать, как бычка на верёвочке. Короче – за сучочек… ха-ханюшки… и под кусточек! – в её горле перекатывался смешок, словно тихое рычание собаки, готовой напасть. – Ничего не скажу: мой-то Спиря, с каким мы Настасью прижили (ну, конечно, её муж, – успел сообразить я, – отчество-то у Насти – Спиридоновна!), за зря хлеб мужской не ел, да уж больно часто на заработки на сторону подавался. Да рази можно горячую бабу на целый сезон без обихода бросать?! Э-эх, Сергунечка, мальчишечка мой дарёный! – она в упор приблизила к моему лицу свои чёрные немигающие глаза. – Встренулись бы мы с тобой лет двадцать назад, когда я ишшо была в полной-то силе… Уж я бы тебя нипочем никуда не отпустила, словом бы наговорным тебя оплела, волосом опутала, зельем приворотным из тридцати трёх трав опоила, дыханьем своим околдовала… Ты бы уж из моих рук не вывернулся… – протяжно пела она. – Ах, любовь-ебава, остатняя моя забава! Ты уж, чалдон, прости мне мою бесстыжесть бабскую. Больно уж захотелось настоящего мужчинского мясца попробовать! Мужик-то ныне всё какой-то мелкой пошел: одной поллитры ему мало, а одной, вишь, бабы с понятием – много…

Почти целый месяц – время Настиного отпуска – мы спали с ней рядом, за задёрнутой цветастой шторой. Она, спокойно дыша после вечернего неистовства, лежала на спине, подложив мне локоть под голову, а ночная её рубашка сминалась и задиралась до пупка, потому что она любила, чтобы моя левая рука (а я почти всегда спал на правом боку) лежала, словно печать собственности, у неё на лобке.

Нашими выходными днями была суббота во второй её половине – святое время, когда затапливалась наша баня. Сначала, понятно, парились мужики, а на остатний жар шли женщины, которых на базе наблюдалось явное меньшинство. Это там, на югах, близ Чёрного моря, была теплынь, а у нас в октябре лужи уже подёргивались ледком. Аграфёна Афанасьевна скидывала тулупчик, оставляла обувь у порога и в одной сорочке садилась расчёсывать свои длинные – до пояса – богатые волосы. Я любил погружать в них пальцы, – когда я перебирал пышные пряди, слышалось электрическое потрескиванье. Мы выпивали с ней по паре рюмок её настойки – на берёзовых почках или на веточках можжевельника – в субботу-то да после сибирской баньки как не выпить?! – и молча шли за занавеску…