Шептуны - Хью Кейв

— Вы что, спятили, Уинслоу, — покупать этот дом? Бен Невинс сказал вам чистую правду, ну, отчасти. Обстоятельства смерти Каллистера действительно были странными, а виноват во всем этот дом. На вашем месте я бы начал складывать вещички прямо сейчас!

— Но почему?

Дигби бросил быстрый взгляд на дверь кухни и продолжал еще тише:

— Скажу вам только то, в чем уверен, а свои предположения оставлю при себе. Каллистер поселился здесь три года назад, и поначалу все шло отлично. Потом он устроил себе верстак в подвале, и тут началась чертовщина. Он весь исхудал и стал какой-то дерганый. Жена умоляла меня осмотреть его. Я осмотрел и не знал, что и думать. Вроде бы здоровый мужик, никаких болезней, но с ним творилось что-то неладное. Кожа у него стала белая и мягкая, а потом на ней начала пробиваться шерсть. Да и характер у него поменялся. Раньше он был душа нараспашку, а тут стал какой-то скрытный.

— А перед смертью ему стало хуже? — спросил я.

— Физически — не знаю. После первого и единственного осмотра Джим меня к себе больше не подпускал. Но, по словам жены, он делался все угрюмее. Ей с дочкой здорово доставалось.

— И вы верите, что виноват во всем дом?

Дигби отвел глаза и нервно облизнул пересохшие губы.

— Что-то повлияло на Джима. Изменило его суть. Но что, я не знаю. Одно скажу: вам лучше уехать, и как можно скорее, ради вашей же безопасности. На свете есть многое, что нам не понять, Уинслоу. Я не знаю, какая сила превратила милейшего Джима Каллистера в коварного косматого зверя, но… — Он умолк, но было поздно.

На пороге стояла Анна.

Дигби поднялся и утер со лба обильную испарину.

— Мне пора, — пробормотал он. — Я и так наболтал лишнего. — Он выскочил за дверь и поспешил к машине.

Когда доктор уехал, Анна тихо спросила:

— Питер, о чем это он говорил? Что стряслось с Джимом Каллистером?

— Ничего, милая.

— Скажи мне. Ну пожалуйста!

Деваться было некуда, и я пересказал ей все, что узнал, — правда, тщательно выбирая слова.

— У меня такое чувство, будто в этом доме и впрямь случилось что-то страшное, и отчасти — из-за Каллистера и с ним самим. Мне кажется, что он пытается выкурить нас из дома, прежде чем мы узнаем его тайну, — заключил я. Потом я обнял Анну и поцеловал ее, но мысли мои все равно возвращались к подвалу и загадочному шепоту.

Вечером я возился на кухне, прибивая старые полки, и вдруг мою щиколотку пронзила острая боль. Я чуть было не вскрикнул, но боль прошла мгновенно. Однако при первой же возможности я поднялся наверх, в спальню, заперся, снял носок и осмотрел ногу.

На подъеме появилось какое-то пятно — точно заплатка из белой, даже с серовато-голубоватым отливом кожи. Испуганный, я поплевал на это пятно, растер слюну, вновь натянул носок и обулся. Теперь я непрерывно думал о подвале. Нужно обязательно спуститься туда и во всем разобраться! Я начал лихорадочно придумывать, под каким бы предлогом оставить Анну одну, чтобы она не помешала мне спуститься в подвал, не помешала подкараулить…

Подкараулить что? Шепот?

Подходящий случай подвернулся лишь к ночи. Мы решили выпить по стаканчику на сон грядущий и сидели на кухне. Анна переоделась в пижаму. Я, молодожен, должен был бы радоваться, что эта прелестная женщина всецело принадлежит мне, что я могу в любой миг заключить ее в объятия и осыпать поцелуями. Но я как проклятый думал только о подвале и, улучив минуту, сказал:

— Ступай ложись, милая, а я спущусь в подвал. Надо зарядить крысоловки.

Анна взглянула на меня со странным выражением в глазах, однако я отвернулся и, прикрыв за собой дверь, спустился в подвал.

Ноги сами несли меня к верстаку, к пятачку земляного пола перед ним. Тут я замер и стал ждать. Прошло десять минут, пятнадцать, и вот вновь раздался шепот! Этот многоголосый шепот доносился из-под земли, а может, шел от стен: вкрадчивый, свистящий шепот, в котором, казалось, я вот-вот различу отдельные слова.

Руки у меня затряслись. Я весь задрожал от волнения, опустился на четвереньки и пополз на звук. Внезапно мои руки превратились в когтистые лапы, и лапы эти стали ожесточенно рыть землю!

Теперь шептуны издевались надо мной. Их голоса стучались в мой мозг, мучили меня, требуя чего-то еще. Я рыл и рыл, яростно, как обезумевшее животное, как собака, выкапывающая припасенную кость. Вскоре я уже вырыл яму фута в два глубиной и наткнулся на дерево.

Это оказалась крышка цистерны. Поднять ее мне не удалось, но, поискав, я нашел ломик, которым можно было подцепить край крышки, запечатанный цементом. Я как сумасшедший ковырял и ковырял твердый цемент, пока он не начал крошиться. Потом я налег на ломик, подцепил крышку и невероятным усилием сдвинул ее в сторону.

Передо мной зияла черная яма, чернее темноты подвала. Я опустился перед ней на четвереньки, и из непроглядной сырой тьмы до меня долетел вздох — наполовину человеческий, наполовину звериный, — и в нем была вся утробная тоска мира, в этом скулящем вздохе.

Схватив фонарик, я направил его луч в яму. Она была пугающе глубокой. Свет выхватил из тьмы серые, сырые стены, поросшие лишайником, который, казалось, корчился в агонии, не в силах вынести прикосновения света. Цистерна была так глубока, что на дне копилась тьма, с которой свету фонарика было не совладать, и тьма эта упорно хранила свои зловещие тайны. Казалось, будь луч даже в сто раз ярче, он и то не рассеял бы эту тьму, непроницаемую тьму, из которой поднимались шепотки, голоса неведомых шептунов, взывавших ко мне!

Я вдруг почувствовал, что по подвалу разливается нестерпимый холод. Меня начало колотить. Я в испуге попятился от зияющей черной пасти, но холод не отпускал, точно чьи-то незримые ледяные руки раздели меня донага и теперь теребили холодными пальцами.

Острая, рвущая боль обожгла мне грудь, побежала по рукам. А за болью нахлынул страх — страх перед тьмой, перед черной ямой, перед замшелыми стенами подвала. Скуля от ужаса, я с трудом водрузил на место крышку цистерны и торопливо засыпал ее землей. А потом опрометью кинулся прочь из подвала.

Анна еще не спала — она поджидала меня в постели, листая журнал.

— Питер! — вскрикнула она. — Ты белее мела! Что случилось?

Я забрался в постель и стиснул Анну в объятиях. Меня терзал страх, что нам грозит беда, которая может нас разлучить.

— Милый, — ласково прошептала она, не жалуясь на боль, хотя, уверен, я делал ей больно, — чем ты так расстроен? Успокойся.

Ее губы нашли мои, и страх наконец отпустил меня.

Утром Анна решила, что я еще сплю, поэтому, не желая меня будить, тихонько оделась и ушла на кухню. Но я не спал и наблюдал за ней из-под полуопущенных век.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});