Сорняки - Александр Владиславович Михайловский

держат? Уж не в самой ли разваливающейся кирхе живет кучка сумасшедших, которые пользуются халатностью некоего хромого Сереги, чтобы сбегать по ночам и кошмарить других?!

Перед самым крыльцом я все же упал и напоролся рукой на подлый скрюченный гвоздь. Рана была глубокая и грязная, но из-за злости я не чувствовал боли. При входе в дом я машинально ударил по выключателю, щедро измазав его кровью. В доме очень кстати появился свет.

После перевязки раны заснулось очень быстро. Яростная злоба, переходящая в ненависть, заглушила собой все эти скрипы, стуки и шорохи. Единственное, что отвлекало – непривычное жужжание заработавшего холодильника.

III Шрам

Еще в полусне злость все сильнее питала желание высказаться. После пробуждения я уже не мог оставаться в постели. Голова тяжелела – тексту в ней становилось тесно.

Залпом выпив кружку здешней кофеподобной жижи, я, забыв о голоде, ране на руке и планах, несколько часов от начала до конца начисто выкладывал строками мозаику событий последних нескольких дней. К пяти вечера я закончил рукопись. Еды на обед снова не было.

Я наспех собрался в магазин, путь в который лежал через кирху, где виновных ожидала расправа. Разметая своим бойким топотом придорожную пыль, я все быстрее приближал неизбежное. Доберусь и до Сереги-надзирателя, и до этого психа, никакой ремиссии у него не будет, никакой реабилитации.

Во дворе кирхи никого не было. Неподалеку стоял заведенный микроавтобус с проржавевшим дном. Вокруг него бойко сновал хромой молодой парень с засученными рукавами и сигаретой в зубах. Я обратился к нему.

– Серега? – с несвойственной мне нахальностью бросил я.

– А, что такое?

– Уже уезжаете?

– Дак уж пять часов, психам домой пора, на ужин, лекарства и баиньки.

Он будто окатил меня холодной водой, в ушах зашумело, мне стало неуютно в собственном теле, по которому пронеслось несколько волн жгучих покалываний.

– Вы так каждый день?

– Ну по будням только. Не здесь же их оставлять. К пяти утра приезжаем, в пять вечера уезжаем. Поработают, нагуляются, устанут. Тихие потом на выходных, послушные – красота.

Я в удивленном ступоре попрощался с Хромым и задумчиво наблюдал, как он ковыляет к кабине и садится за руль. К окну микроавтобуса изнутри руками и лбом прислонился мой старый знакомый. На ладонях у него тоже были вытатуированы крупные черные окружности. В щель приоткрытого окна сквозь шум заведенного мотора он сказал мне “спасибо”. Автобус уехал, подняв за собой пыль грунтовой дороги. Я стоял в этом непроглядном облаке, и только когда оно осело, я вспомнил, что шел в магазин.

Солнце начинало садится, я был опустошен и ни о чем не думал. Рана на руке ныла вместе с крапивными ожогами. Вдруг раздался звонок. В трубке я услышал расслабленно-ироничный голос Михаила.

– Ну что, все в порядке у вас? Как сорняки там? Разобрались кто хулиганит? Собака? Сосед?

– Да-да, и собака, и сосед… – понимая всю абсурдность этого заключения, проговорил я.

– Ну вот видите, я говорил же вам. Пригрозить им обоим надо, чтоб не лазили больше! В том году тоже, накидал кто-то камней на участок, я уж разбираться не стал, пожалел подлецов и время свое тоже. Камни только в угол в кучу свалил, черт, думаю, с ними.

На удивление я добился желаемого результата, хотя нашел совсем не то, что изначально искал. Ночью я правил рукопись, устраняя из нее следы прежней гипотезы происходящего, а следующим утром уже собирал вещи с целью отправиться дальше. Большее потрясение произойти конечно может, но в совокупности с уже описанным оно рискует перейти в разряд зноя, а не вспышки. Истинного же спокойствия и умиротворения здесь добиться уже не получится. Хотя в доме с прошлого вечера не было слышно ни единого шороха, а сорняки на участке воспряли и распрямились, будто ничего из описанного никогда и не было. Единственное оставшееся у меня свидетельство и напоминание – округлый шрам на правой руке.