Картахена - Лена Элтанг

– Хозяин «Бриатико»? А как это связано с открыткой?

– Тут все связано. – Он понизил голос. – Но я уже все развязал. Пока не могу рассказать всех подробностей. Но скоро ты все узнаешь. Честное благородное слово!

– Это имеет отношение к деньгам, которые ты собираешься получить?

– Послушай, Петручча, не забывай, что ты младшая, – примирительно сказал брат. – К тому же это не телефонный разговор.

– Что ты там затеял, скажи на милость! Откуда возьмутся эти деньги?

– Их заплатит одна особа, замешанная в грязном деле. – Он сказал это с английским акцентом, изображая детектива из старого сериала, который мы смотрели в детстве. Детектив боялся собак, расследовал мелкие преступления в лестерширской деревне и всегда выходил победителем.

– Только не говори мне, что ты обокрал скобяную лавку! – Я тоже пыталась шутить, но дурное предчувствие уже ломило мне виски.

– Я видел убийство, – сказал он, и я услышала, как щелкнула зажигалка. – Убийство хозяина «Бриатико». Я видел убийцу в трех шагах от мертвого тела. И теперь ей придется заплатить за свою ошибку. По крайней мере, мы договорились.

* * *

Птица, которая забывает, куда лететь, и отстает от стаи, – где она приземляется? Остается ли она зимовать в холодном краю? Первые несколько лет после ухода отца мать казалась мне такой птицей – бессильной и оцепеневшей, будто свиристель, объевшийся ледяной рябины. Потом я привыкла. Прошло еще несколько лет, и стало казаться, что отца и вовсе не было. Мама тоже немного отогрелась. Плечи и руки у нее стали полные, кольцо врезается в палец, проймы платья трещат, зато морщины у рта притупились. И сам рот похож на прежний – свежий, будто красное яблоко с белоснежной хрусткой сердцевиной.

Я думаю, что рот – это самая важная часть лица, всегда первым делом смотрю на рот. У моей новой подруги Пулии рот волнистый, будто лезвие малайского криса, зато, когда она смеется, губы выравниваются, и видно, какой она была лет тридцать тому назад. У Бри рот был таким темным, остро и отчетливо вырезанным, что я однажды поймала себя на мысли, что никогда не смогу поцеловать его в губы. И что это меня немного огорчает.

Когда я увидела брата в морге за два часа до похорон, его рот был почти незаметен, тело стало твердым и сильно уменьшилось, а на шею ему зачем-то повязали кусок марли. Морг есть только во Вьетри, при местной больнице, так что забирать брата пришлось оттуда, соседка Джири поехала со мной на взятом в аренду катафалке. Мы с трудом нашли белостенную пристройку на задах здания, окруженную запущенным садом и больше похожую на домик для прислуги. В прихожей служитель разговаривал с комиссаром, я услышала обрывок фразы: приход все оплатит… мэрия… засорился коллектор.

Я склонилась над братом, чтобы поцеловать его в губы, черный платок развязался и слетел на пол, волосы, которые я утром заколола наверх, рассыпались и упали мне на лицо. На похороны в наших краях приходят с распущенными волосами, в тот день я ушла из дому не умывшись и не причесавшись, а черные туфли спрятала в дорожную сумку.

Я сказала матери, что Бри внезапно получил работу в Салерно и уехал утренним поездом, он оставил письмо, но я его потеряла, вот найду – и сразу ей прочитаю. Что его не будет полгода, так как траулер берет работников только на долгий срок. Мать только плечами пожала. В то время у нее были плохие дни, и она проводила их в саду, устроившись в поломанном плетеном кресле, которое Бри притащил из яхт-клуба, где подрабатывал прошлым летом. Где он только не работал, мой брат, – спасателем в клубе, татуировщиком в Амальфи, барменом в привокзальной забегаловке, продавцом на рыбном рынке, сборщиком оливок. Он перепробовал все работы, которые можно найти на побережье, если ничему не учиться, а учиться он не хотел.

Брат лежал на клеенчатой простыне, желтый, важный и хрупкий, будто полая терракотовая статуэтка. Глядя на его опущенные веки и мертвый рот, сложенный в едва заметную усмешку, я вдруг поняла то, что раньше не желала понимать, и меня пробрала дрожь. Бри оставался дома потому, что знал – я там ни за что не останусь. Он уступил мне очередь, вот что он сделал. Мне еще пятнадцати не было, когда я начала строчить письма в разные колледжи, выясняя условия стипендий, аренды комнат и отложенных платежей за учебу.

Как только мне ответили из Бриндизи, я разбила копилку, собрала свои платья и махнула на восток, в город, о котором я знала только две вещи: там умер Вергилий и кончается Аппиева дорога. Потом я перевелась на север, нашла жилье, получила стипендию на отделении история и право и совершенно успокоилась. Оставалось всего два года до новой жизни. Но куда уж теперь. Теперь все рухнуло.

Служитель зашел в комнату и сделал едва заметный знак рукой: в прихожей меня ждал комиссар для разговора. Соседка то и дело вытирала лицо бумажной салфеткой, ей, наверное, хотелось заплакать, но слезы не желали катиться и набухали в глазах, делая их похожими на толстые линзы. Ее сильно удручало то, что с нами не было мамы. Она провела рукой по лбу брата, осторожно, будто боялась отшелушить кусочек:

– Поплачь здесь, Петра, а то как бы тебе дурно не стало на кладбище. Ишь, губу-то закусила, надулась вся от ярости. Всех вьетрийцев не переловишь. – Она махнула рукой в сторону деревни. – Кто теперь разберет, кому твой брат дорогу перешел.

Кому Бри перешел дорогу, я тогда не знала, и теперь еще не знаю. Разница в том, что, склонившись над телом брата, я поклялась, что убийца будет сидеть в тюрьме, а теперь я думаю иначе. Я думаю, что найду его и убью.

Маркус. Воскресенье

Здесь все изменилось, хотя названия остались прежними: Траяно, Аннунциата, Висенто-аль-Маре. Знакомым казался только контур прибрежных скал, напоминающий плавник окуня, на голове этого окуня краснели чешуйки деревенских крыш. На месте буковой рощи, которая шесть лет назад подходила к самой дороге, виднелась распаханная земля, обнесенная забором, в земле белели мелкие камни, похожие на кладбищенские кости, отмытые дождем. Здешние деревни тоже были белыми и мелкими. Возникшие двести лет назад на месте овчарен и пещер, где жили лесорубы, они срослись как коралловые ветки, и в местах, где ветки соединялись, всегда бывало кладбище, нарядное, обсаженное кустами красного барбариса.

Маркус свернул карту, вышел из машины, бросил куртку на траву и сел лицом к лагуне, подставив лоб слабому апрельскому солнцу, позволявшему держать глаза открытыми. На «Бриатико» ему смотреть пока что не хотелось. Две острые скалы бросали тень на гладкую, недавно залитую асфальтом дорогу, ведущую на север. Скала, что поменьше, названная в честь святого Висенто, отлого спускалась к самому морю, сланцевые ступени слабо розовели на солнце. Скала, что побольше, обрывалась гранитным уступом, на его вершине виднелся старый кривой эвкалипт, похожий на кадильницу. Казалось, он растет совсем рядом с отелем, хотя Маркус знал, что между скалой и фасадом «Бриатико» добрых два километра – и то если идти по парку, напрямик.

Punto di Fuga, вот как это называется, вспомнил он, точка в перспективе, где параллельные линии сходятся вместе. Кажется, о ней говорила Паола, когда они стояли перед фреской Мазаччо во флорентийской церкви. Эти ребята придумали перспективу, он и Брунеллески, сказала она тогда, до них все предметы и люди жили в одной плоскости, будто вырезанные из бумаги. Точки схода бывают земные, воздушные, еще какие-то. А бывают недоступные – это те, что за пределами картины. О них можно только догадываться. Может, их и нет вообще.

Апрель только начался, море еще дышало холодом, едва уловимая линия в том месте, где лагуна сходится с небом, была теперь четкой и блестящей, будто проведенной японской тушью. Два дня назад, когда Маркус понял, что снова увидит Траяно, ему стало не по себе, хотя он и думал об этом уже несколько месяцев. Но одно дело думать, а другое – увидеть в почте электронный билет. Он решил, что возьмет дешевый «форд» в аэропорту – хорошо бы оказаться в деревне к вечеру пальмового воскресенья, а сразу после Пасхи отправиться в Рим.

Решившись лететь, Маркус отменил свои встречи, позвонил приятелю с просьбой присмотреть за псом и собрал вещи. Складывая одежду в сумку, он поймал себя на том, что ему хочется сунуть туда старый вельветовый пиджак, в котором он когда-то обедал в столовой «Бриатико», куда по вечерам не пускали без галстука. Галстук он держал в боковом кармане и повязывал перед тем, как войти, поглядывая в дверное стекло. Пиджака он не нашел, но две тысячи восьмой год проступил будто формула эликсира на пергаменте: драконы, черные львы, киммерийские тени, мансарда на третьем этаже с разбухшей от сырости дверью, запах сероводорода в гулких залах, где пациентов купали в маслянистой грязи, заусенцы мозаичного пола в холле – прохладного, когда утром идешь по нему босиком.