Девочка из детства. Хао Мэй-Мэй - Михаил Демиденко

Мы с Арой выскочили сюда и поняли, что попались — кругом немцы. На пути выросли жандармы, цепные псы с железными ошейниками.

— Хальт!

Нашли дураков. Крик жандармов подействовал на нас как выстрел на воробьев — и я, и Ара бросились в разные стороны. Жандармы не открыли стрельбы — боялись попасть в своих: фрицам не сиделось и не лежалось на Машуке, в наших санаториях. Тишина и близость леса ассоциировались у них с украинскими и белорусскими лесами, поэтому как только они начинали ходить, то скатывались вниз, к центру города.

Ара сумел оторваться. На меня началась охота, как на кролика. Фрицы улюлюкали. Я прыгал в стороны, выскальзывал из рук. Какой-то фриц выдул из губной гармошки несколько пронзительных гамм…

Я выскочил из кустов к широкой скамейке: уже не было сил и воли бежать. На скамейке сидел офицер и наша, русская. К дереву была прислонена тонкая кизиловая палочка.

— Вадька! — крикнула деваха. — Айда сюда! Ховайся!

И она отодвинула ноги, я юркнул под скамейку и затаился. Сала я не обронил.

Я видел, как по гравийной дорожке пробежали сапоги жандармов. Если бы они схватили меня, то хлопнули, как пить дать, а если бы не они, то полицай наверняка. Полицай хуже немцев. Он еще издевался бы надо мной, потом завел бы в какой-нибудь дворик и кокнул.

Я лежал под лавкой… Офицер не выдал. У немецких фронтовиков были свои счеты с жандармерией, а может быть, эта шлюха попросила его не выдавать. Я ее узнал — Ирка Коваленко с нашей улицы, фольксдойче, полукровка. Коваленко — фамилия ее отчима, а настоящий отец был немцем. Ее мать, Болонка, вредная и крикливая баба, сохранила документы, и когда пришли фашисты, достала, пошла в комендатуру и добилась привилегий. Болонка и выдала мою бабушку, и грабила нашу квартиру. А теперь Ирка спасла меня. У нас с Иркой тоже были свои счеты.

Потом я вылез и ушел. Ирка что-то сказала вслед, я ничего не ответил.

Да, этот сквер я помнил…

Я подошел к гостинице «Машук». Предстоял унизительный разговор со швейцаром. Ох эти гостиницы! Известно для кого они построены. Будь хоть семи пядей во лбу, перво-наперво тебе предстоит прорваться в вестибюль, перехитрить цербера в ливрее. Я прижал ногой портфель (весь мой багаж) к стене и нахально позвонил. Появился сонный швейцар.

— Открывай, открывай! — крикнул я. — Да, да, ваш!

Он открыл дверь, хотел что-то выяснить, но я успел проскочить. Полдела сделано. Администратор оказался на высоте, заполнял бланки. Я просунул документы, командировочное… Есть простой способ устроиться в гостиницу. О нем все знают — положить пятерку в паспорт. Но я не могу. Органически не могу дать «на лапу». Буду скандалить, буду ночевать в кресле, на вокзале, в отделении милиции, но не дам «на лапу» администратору — он обязан и так предоставить место в гостинице. Всегда есть свободные места. Я долго объяснял, что приехал в Минеральные Воды на процесс, что жил когда-то здесь, в Пятигорске, и еще… Полностью биографию. Не знаю, что тронуло сердце администратора, но он пустил меня в номер, «забронированный» кем-то, как всегда, сутки назад, конечно с условием, что я оплачу полностью «бронь».

Номер попался отличный, с видом на Цветник. Я принял душ, лег, но не мог заснуть. Волновался. Часов в пять встал — хотелось побродить по городу.

Выдалось прекрасное утро. Воздух был удивительно прозрачным. На ветках деревьев лежал иней, деревья казались нарисованными. Появились первые больные, точнее— отдыхающие, а еще точнее — курортники. Группками подходили к павильону сероводородного источника, торжественно доставали из карманов посудины, наполняли их минеральной водой с неприятным резким запахом тухлых яиц, отходили в сторону и совершали процедуру — питье целебной воды. Воду неприятно пить первый раз. Но ее следует пить, потому что она полезна для почек, желез, желудка и т. д. Самое любопытное происходит, когда люди уезжают, — они настолько привыкают к «тухлой воде», что она становится необходимостью. И потом долго вспоминают источник в Цветнике. Жалко, что вода из него не транспортабельна — моментально портится, как «навтуся» в Трусковце, — ее нужно пить, как говорится, не отходя от кассы.

2

ЭД ТРЕРАТОЛА ИЗ НЬЮ-ЙОРКА:[1]

— В чем заключалась ваша спецподготовка!

— Нас заставляли без конца петь песни о том, как надо убивать вьетконговцев (южновьетнамских патриотов. — Ред.). Когда нас ввели в столовую, прежде чем сесть за стол, мы должны были изо всех сил трижды прокричать: «Кил, кил, кил!» («Убивать, убивать, убивать!»).

— Какую песню вас заставляли петь!

— Это была простая песня. Мы бегали и кричали: «Вьетконг, Вьетконг, Вьетконг! Убивать, убивать, убивать! Я должен убивать, я должен убивать, я должен убивать, потому что это забавно, потому что это забавно!».

— Потому что это забавно!

— Да, так нам приказывали говорить.

— Вам приходилось говорить и другие подобные вещи!

— На стене казармы висел текст молитвы. Он висит во всех казармах морской пехоты в Паррис-Айсленде. Это молитва о войне. Каждый вечер, прежде чем лечь спать, мы должны были молиться о том, чтобы была война…

В семь часов я уже был в Минеральных Водах.

Клуб старого аэропорта. Приземистый, с пятью толстыми колоннами. Землю вокруг клуба размяли сотни сапог. Толпа гудела, усталый милиционер стоял разлаписто и хрипло увещевал:

— Осади назад! Те грят, осади трохи! Нечего с тобою гуторить.

Он считал себя вправе говорить всем «ты», потому что устал.

Я сунул ему под нос командировку: пусть убедится что приехал по делу, а не ради любопытства.

Зрительный зал заставлен откидными креслами. Спереди высилась высокая деревянная сцена, на ней стол, застланный красной скатертью. В спину глядели бойницы киноустановок — в клубе по вечерам крутили кино. Справа белел невысокий переносный барьер. За ним сидели шестеро.

К барьеру подошел адвокат — грузная женщина на костылях. Адвокат о чем-то тихо заговорила с подзащитным. Тот с жалкой улыбкой попросил у конвойного закурить. Конвойный, сержант, угостил его сигаретой.

В зале накапливались люди. Все свободные места были заняты. На больших стенных часах было восемь.

— Встать, суд идет! — громко крикнул старшина.

Захлопали сиденья кресел. На сцену вышли трое — генерал-майор юстиции, два лейтенанта. Председатель переставил пепельницу на столе, пододвинул папки с документами и сказал по-домашнему:

— Садиться!

Потом он надел металлические очки с большими стеклами, как у сельского учителя, и добавил:

— Выездной трибунал Северокавказского военного округа продолжает работу. Обвиняемый Габов, встаньте! Ваша настоящая фамилия?

За барьером поднялся коренастый человек. Лицо в красных прожилках, торчащие уши, точно их сзади оттопырили пальцами.

— Моя настоящая фамилия Габ, — сказал он.

— Кем вы были в период оккупации фашистскими войсками Минеральных Вод?

— Переводчиком комендатуры.

Я знал эту комендатуру. Она находилась в деревянном одноэтажном здании, кажется в бывшей школе. У ворот прогуливался часовой в каске и с автоматом наперевес. У школы нельзя было останавливаться.

— Лос! Лос! — орал часовой.

Как давно это было! Но это было. Не во сне, а наяву.

В притихшем зале слышался хрипловатый голос Габа:

— Ловили советских парашютистов. Допрашивали так: шесть раз окунали голову пленного в бочку с водой, чтоб нахлебался, а когда он начинал терять сознание, приводили в чувство и снова допрашивали. Сами понимаете, граждане судьи, у меня работа была такая.

Он рассказывал деловито, не спеша, задумывался, припоминая детали.

Странно, как он мог вообще жить все это время? Смотреть людям в глаза, ходить среди них? Или, может быть, мои вопросы наивны? В какой железобетон или коросту заковано его сердце? Он ел, пил, любил… На что-то надеялся. И мечтал, наверное. Обязательно. Человек не может жить, пусть даже без примитивной мечты. О чем он мечтал? И можно ли назвать то состояние, в котором он пребывал, вообще жизнью? В каких глубинах души у человека прячется судья, безжалостный и строгий, который сам себя судит? Ведь Габ когда-то тоже был ребенком, мальчишкой, бегал с друзьями на реку ловить рыбу, плакал, когда его обижали, смеялся, провожал девчонку из школы…

Сейчас Габ рассказывал:

— Пригнали восемнадцать платформ. В это время в поселке Стекольного завода немецкий духовой оркестр играл, чтоб не слышно было, как люди кричат. Их били сапогами, прикладами, сбрасывали с платформ. Они догадались, куда и зачем их привезли, и не хотели сходить. Травили собаками. Потом сгоняли в колонну по четыре. Их делили партиями. Сразу отбирали вещи, срывали одежду, детей забрасывали в кузов душегубки. Грудных детей два эсэсовца в белых халатах мазали кисточкой черной мазью из банки. Мазнет по губам — ребенок встрепенется и вытянется. Умирает на руках у матери. Потом ребенка вырывают и бросают в ров. Выберут из партии двух мужчин, тоже разденут догола. Всех в душегубку загоняют, они ждут своей очереди. Душегубки по кругу ездили, даже колею выбили. Вначале шатается машина, бьются в ней. Потом затихают. Подойдет, открывается дверь, оттуда дым валит. Двух голых мужчин заставляют выбрасывать трупы — там угарно. Потом мужчин стреляют в затылок. Следующую партию подводят, опять двух мужчин выбирают. Всех раздевают и в кузов. Машина опять по кругу идет. Опять нагружают, опять стреляют. Следующую партию подводят…