Гольцы - Сергей Сартаков

Да ты, вижу я, светит месяц, совсем того? — Митрич сунул ему в руку карандаш, помог сложить пальцы. — Пиши вот здесь: «Мещанин Порфирий Коропо-тов…» Стой! Стой! «Ща» пропустил… Так… Так… Ну, теперь пиши… Так. «Пар… Парфи… фирей…» Стой… «Ры» не в ту сторону гнешь… Так… «Карапотав…» Ну вот… Ишь ты, даже хвостик загнул, хе-хе-хе, тоже как грамотный! Теперь число изобразим: «Лета одна тысяча восемьсот девяносто шестое, июня месяца, пятого дня». — Митрич щелкнул ногтем по бумаге. — Роспись бы свидетельскую еще учинить.

Дверь трактира распахнулась и пропустила низенького сухощавого человека. Это был фельдшер уездной больницы.

Ходила молва по городу, что он однажды, неведомо ради чего, подлил йодной настойки в отвар лакричника, которым в то время лечился от кашля врач этой же больницы Алексей Антонович Мирвольский.

Только благодаря решительному заступничеству самого пострадавшего фельдшер был оставлен на службе, однако с такой отметкой в формуляре, которая исключала всякую надежду на дальнейшее продвижение. Эта история, кроме помарки формуляра, повлекла за собой и другое последствие — за фельдшером укрепилась кличка «Лакричник», да так основательно, что он сам стал ею заменять истинную свою фамилию, по паспорту весьма неблагозвучную — Пшикин. Впрочем, и эта фамилия, почти как кличка, перешла к нему только от отца — деды и прадеды носили хорошие прозвища. Отец его потерял доброе имя, уйдя в «поддужные» к миллионеру-золотопромышленнику Елисееву, владельцу приисков всей северной тайги.

В народе дрянную лошаденку, которую на скачках выпускают рядом с породистым рысаком для того только, чтобы он видел возле себя соперника, называют «поддужной». Пробежит лошаденка четверть круга и отстанет — неважно, не в ней дело, — зато разогреет кровь у рысака, и тот, рубя копытами землю, придет к финишу первым. В народе «поддужными» называют потерявших стыд и совесть прихлебателей, ставших умельцами свершения самых грязных дел для своего хозяина.

Спившийся, разгульный, изнемогающий от богатства Елисеев пресытился жизнью настолько, что его уже ничто не могло взволновать, ему не хватало собственной изобретательности, чтобы закатить сверхгнусную оргию. Нужен был- человек, который придумывал бы всяческие мерзости и, разжигая воображение хозяина, творил их на глазах у него. Это с успехом и проделывал отец Лакричника.

Войдя в трактир, фельдшер осмотрелся, увидел пьяного Порфирия, улыбнулся, издали тросточкой словно перечеркнул его и направился к столику.

А что означает сия скучная бумага за сим радостным столом? — остреньким взглядом впиваясь в расписку, спросил Лакричник.

Митрич ласково погладил свою плешину, порозовевшую от удачи и выпитого вина.

Обыкновенное дело, Геннадий Петрович, — пояснил он, пододвигая ручку Лакричнику, — самая деловая расписка. Не откажитесь засвидетельствовать на ней подлинность подписи Порфирия Гавриловича.

Можно, это можно. Verba volant, scripta manent, что означает: слова улетят и забудутся, написанное — останется. — Он с брызгами расчеркнулся на документе, украсив на этот раз свой автограф полным воспроизведением гражданского достоинства: «Фельдшер Шивер-ской уездной больницы Лакричник-Пшикнн».

Трактир начали заполнять посетители. Митрич ушел за прилавок. Лакричник придвинулся к Порфирию, приглашая его опрокинуть еще хотя одну рюмочку. Порфирий тупо глядел на него, силясь что-то припомнить…

Нет, Лакричник, пить не буду… Все… Я уже… Да… уже… Я, знаешь, приплыл только… Ну, и вот… надо к Лизавете пойти… Ждет, поди…

Ждет? Конечно, ждет нежная супруга. «Зря, говорит, Порфирий Гаврилович дней на десять раньше не приехал».

Как? Ты что говоришь? — с трудом осмысливая слова Лакричника и чувствуя в них какой-то особый, недобрый смысл, уставился на него Порфирий. — Ты к чему это?.. Говор-ри!.. — Ударил кулаком по столу так, что зазвенели рюмки.

Э-э, Порфирий Гаврилович, какой вы нетерпеливый! Выпейте рюмочку, прошу, тогда, может, и расскажу.

Порфирий стиснул зубы, наморщил брови. Замахнулся было тяжелой рукой, хотел смести со стола все. Но опустилась рука. Схватил рюмку. Выпил. Не отрываясь налил раз за разом еще четыре и, осушив последнюю, яростно хлестнул ее об пол. Лакричник кривил губы в усмешке.

Так бы, Порфирий Гаврилович, и давно. С таким интереснее разговаривать. Можно и забавную историю рассказать.

Говори! — задыхался Порфирий. — Догадываюсь я… Спуталась с кем-нибудь… Говори: с кем? — закричал он и осекся: в бутылке словно бы что-то зашевелилось. Он не отрываясь глядел на нее, а Лакричник захлебываясь нашептывал:

Не то интересно, Порфирий Гаврилович, что честность женская утрачена, а то, когда она утрачена! Это не обман, Порфирий Гаврилович, если муж в тайгу уедет, а жена верность супружескую нарушит. Это еще не обман. Это слабость, влечение души, минутное забвение. Все мы люди, дело понятное. А вот тот обман, ежели девушка в невестах друга сердца имеет, с ним целуется, милуется, а потом замуж идет… с грехом… Это обман. Страшный обман.

Порфирий скрипел зубами. Сжимал кулаки. Из недопитой бутылки теперь на него таращила глаза огромная лягушка; она скребла лапами по стеклу изнутри и пыталась вылезти из узкого горлышка.

Черт! Ну, говори же дальше, — хрипел Порфирий, брезгливо косясь на бутылку: он боялся лягушек.

А что же дальше еще говорить, Порфирий Гаврилович? Дальше все очень просто. Сами рассчитайте, со свадьбы вашей, когда время крестинам быть… ежели от вас ребеночек. А у супруги вашей сынок дней десять тому назад родился.

Десять дней? — глухо спросил Порфирий. — Уже? У Лизаветы уже родился ребенок?

Родился, Порфирий Гаврилович, и превосходный мальчик. Чужой для вас, но что же поделаешь. Хотелось супруге вашей убедить врача Алексея Антоновича, что неДоношенным ребеночком, дескать, она разрешилась. И свидетельство об этом получить. А какой же он недоношенный? И зачем бы ей, супруге вашей, непременно об этом свидетельство? Кому другому, кроме вас, стала бы она такой документик показывать?

Лакричник щурясь поглядел на Порфирия. Тот сидел неподвижно. По щекам его перекатывались тяжелые желваки. Вспухли вены на висках. Лакричник вздохнул и начал снова:

Я, может быть, напрасно вас тревожу, Порфирий Гаврилович? Дело-то ведь семейное, сами вы лучше столкуетесь. Людям об этом, надо думать, никому не известно. Кроме супруги вашей, меня да врача Алексея Антоновича, никто ничего не знает. Супруга ваша все тонко обдумала, даже к родам никого не позвала, так и родила одна. Что же молчите, Порфирий Гаврилович? А я, знаете, так решил: ежели узнал, надо мужу рассказать непременно. Как он там по-семейному устроит, то его дело. У меня же совесть чиста: не затаил на душе обмана. «Amicus Plato, sed magis arnica Veritas», что значит: «Мне друг Платон, но истина мне дороже всего». Подумайте сами, Порфирий Гаврилович, не скажи я вам всей правды сейчас, убедила бы вас супруга, что и в самом деле родила недоношенного. Хорошо бы это было? Нет. Ложь, мерзкая ложь! Вместо покаяния, чистосердечного признания своей вины — ввергнуть вас в заблуждение относительно того, кто был подлинным отцом нежно чаемого вами первенца! Невзирая на свой малый чин, не лишен я благородства и правил высокой морали. Презираю обман. Вы же, я знаю, человек также кристальной чистоты…

Порфирий сидел, стиснув ладонями голову.

А как она, супруга ваша, — прищелкнув языком, усмехнулся Лакричник, — улещала Алексея Антоновича! По врожденной любознательности подслушал я через щелочку. Затопал было на нее ногами Алексей Антонович, закричал. А там, смотрю, стал уговаривать: обойдется, дескать, и так все по-хорошему. Тоже пособник обмана низкого!.. Вот так-то, Порфирий Гаврилович, дела-то какие. «О tempora, о mores!», что значит: «О времена, о нравы!» Выпьем, что ли?

Он взял бутылку и стал наливать Порфирию. Тот отшатнулся, прпдавленно вскрикнул, махнул рукой. Рюмка, звеня осколками, покатилась по полу, бутылку на лету подхватил Лакричник.

Порфирий вскочил. Мгновение дико смотрел на фельдшера, схватил свой стул и ударил им изо всей силы по столику. Тарелки брызгами разлетелись в стороны. Надломленные ножки стула оторвал и вышвырнул в окно, разорвал ворот у рубахи и, черный от прилившей к голове крови, бросился вон. Вдогонку ему истошно вопил Митрич:

Ах ты, стервин сын, Порфишка, что же ты наделал?! Такие убытки за доброту мою причинить!..

Лакричник вздохнул, допил остатки вина и в раздумье пробормотал:

Теперь он непременно бабенку прирежет. Истинный господь! Такой уж характер у мужика удался. Бедная женщипа…

Порфирий, задыхаясь, бежал по улице. Все впереди мутилось, в ушах звенели колокольцы.

3

Порфирий с женой Елизаветой жил более чем в версте от города, на заимке, без пашенного надела. Избенка у него была невзрачная — покосилась, вросла в землю, още-рясь прогнившей крышей, покрытой драньем. Без надворных построек, без ограды, торчала черным пеньком среди бурьяпов. Здесь было глухо. Небольшая полянка, на которой стояла изба, а кругом густые, высокие сосняки. Пашенные елани подгородных крестьян начинались дальше, за сосняками. Полукольцом, сторонкой, обегала заимку Порфирия речка Уватчик. В ее долине раскустились черемухи, вербы, рябины. Весной оттуда в открытые окна вливался медвяный запах цветущих черемух, а к зиме оголенный, черный кустарник давал приют бродячим волчьим стаям. Голодный их вой в морозные ночи пробивался сквозь стены избенки.