Ильич - Волков Сергей Владимирович

Ругаясь шёпотом, Серый быстро рассовал все обратно, оставив себе только спички и «Приму» – мёртвому они уж точно не нужны. Рубль тоже оставил – он теперь не деньги вообще, ничего не купишь, но… хорошая вещь. Можно кулончик для Клюквы сделать, если зашлифовать на наждаке лысую голову вождя мирового пролетариата и дырочку просверлить.

Солнце чуть поднялось над холмами за городом, но здесь, у оврага, за деревьями, было видно только масляные отблески на листьях. Серый закурил сыроватую «Приму», то и дело сплёвывая с губ табачинки, и посмотрел на труп.

Вернее, взгляд Серого сам собой постоянно переползал на него с неба, с верхушек деревьев, с сиреневой мглы оврага, с кустов, травы и холодной жилы провода, соединившей мир живых с миром мёртвых.

Поневоле полезли всякие мысли. Вот он лежит. Не особо старый вроде, родился в войну или после. По-любому жил человек где-нибудь; маленький был – родители смеялись, радовались, что у них есть сынок. Потом садик, школа, в общем, всё как у всех. И понеслась – хулиганил, учился плохо. В пятом классе начал курить, дрался, младших изводил, деньги тырил. Классе в восьмом забухал первый раз.

Фантазия Серого, подстёгнутая адреналином, понеслась вскачь, разматывая клубок чужой жизни: в семидесятых, в школе ещё, грабанул с корефанами киоск «Союзпечать», денег оказалось мало, рублей тридцать. Забрал всё себе, корефанам купил бутылку водки, а себе – блейзер фирмовый. Корефаны набухались, подрались на танцах, залетели в ментуру. Там их прессанули – они его и сдали, мол, это он киоск вскрыл, и вообще основной. Ну, дальше инспекция по делам несовершеннолетних, учёт, дело в суд и два года условки. А там до третьего предупреждения. Он их махом нахватал – и поехал на «малолетку». Быстро стал волком, страх потерял – надо было держать себя. Вышел – всё. Готовый. Через год бабу с ребёнком ограбил и пошёл уже на взрослую зону. И – жизнь «по своей колее», как у Высоцкого.

Тубик подхватил, когда воровское отрицалово поддержал: «Эти руки никогда не будут знать работы, начальник!». Администрация в ШИЗО батареи на минимуме держала – воспитывали. Там он и начал кашлять. Дальше опять всё как у всех – больничка, попытка побега, новый срок. Кашель не проходил, авторитет рос. Закончилось все УДО по состоянию здоровья и направлением в Средневолжский тубдиспансер – доживать. То, старое государство, было доброе, беззубых волков на полный пансион ставило.

А потом доброго государства не стало. И всех зонских тем вместе с ним. Наступила эпоха отморозков и беспредела. Ну, он – никому не нужный – покантовался пару лет между овсянкой и передачей «Играй, гармонь!» по субботам утром, и решил хапнуть напоследок – пожить.

Серый представил, как этот зонщик где-то за дорогой на складах откручивает болты на стопоре катушки, как тянет, обливаясь потом и постоянно перхая, провод. Как боится, что его в любую секунду зашухарят и тогда всё – нового срока не будет, его просто забьют лопатой и зароют у складского забора.

Обошлось – охранник два дня бухал и дрых в вагончике, а собак на складе давно не было. Собак нужно кормить, иначе они превращаются обратно в волков и уходят в лес.

Он вытянул провод, но его оказалось неожиданно много, двести метров. Это была большая удача, большой хапок. Он так и бормотал обмётанными губами, выталкивая слова сквозь редкие, прокуренные усы: «Большой хапок, суки! Фартовый я, мля! Фартовый!»

Конечно, двести килограмм провода в одиночку унести нельзя. Но можно тащить – по мокрой от росы траве идёт как по маслу. И он тащил, волок, упираясь рваными кедами, хрипел, кашлял, плевался. Остановился отдохнуть, закурил, понял, что зря – сердце подскочило к горлу, заколотилось в ушах, руки-ноги сделались ватными, а воздух исчез совсем, как будто в рот запихали поролон из автомобильного сиденья.

Бросил сигарету, отдышался, взвалил хвост скользкого, увёртливого алюминиевого червяка на плечо и потащил дальше. Начался подъем. Нужно было поднажать. Здоровый мужик без проблем проволок бы провод через этот бугор, а он забуксовал. Понял, что – не осилит, но волчья звонкая злоба взяла своё – на кураже, на «накося, начальник, поцелуй меня в очко» попёр, попёр – и…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

– Сердце не выдержало, – сказал Серый вслух, докуривая. И зачем-то добавил: – Наверное. Инфаркт. Или аорта…

Других смертельных болезней он в этот момент не вспомнил.

– Серый, я нашёл! – заорал в кустах Малой. Раздался треск, зашумели ветки.

– Не ори, – больше для проформы одёрнул его Серый. По дороге за деревьями проехала машина. Их никто не мог услышать – кому тут ходить в шесть утра осенью? В лесу грибники хоть встречаются, а здесь…

Малой притаранил белый силикатный кирпич, измазанный гудроном, и погнутую железяку – здоровенный стопорный болт, такие в фаркопы вставляют, чтобы прицеп не соскочил. Это было то, что надо. Теперь оставалось самое простое – шагами отмерить два раза по тридцать-сорок метров – больше им было не унести – подсунуть кирпич под провод, перебить его стопорным болтом, смотать куски в бухты и нести Толяну Старому на Приёмку.

Малой приплясывал поодаль, бросая на мертвеца такие взгляды, что Серому тоже становилось страшно.

Идти на другой конец провода было лень, поэтому Серый решил выдернуть конец из мёртвых рук зонщика и начать мерить с этой стороны. Но покойник держал провод крепко – Серый даже вспомнил байки про посмертные судороги и всё такое.

– Да и хер с ним, – решил он, – отобьём вот тут и померяем.

Серый подсунул кирпич под провод в метре от ног трупа, занёс болт и уже собирался нанести первый удар, как вдруг за спиной раздался спокойный голос:

– Э, пацан. Стоять. Брось.

Серый медленно опустил руку с болтом, и, не поднимаясь, повернул голову.

На дальнем конце поляны замерли трое мужиков. Не парней, не пацанов, а именно мужиков – деловитые такие телогреечные дяди в щетине, руки в карманах.

Издав заячий вскрик, Малой шарахнулся в сторону оврага, сиганул вниз, и Серый услышал треск ломающихся веток – там как будто рвали целлофановый пакет.

– И чё? – тупо спросил он.

– Брось железку, – не повышая голоса, сказал один из мужиков. Он был чуть ниже двух других.

– А то чё будет?

– Ничё не будет, – вступил в разговор ещё один, и все трое двинулись к Серому. – Для тебя – вообще ничё. Пришибём и бросим рядом с Кузей.

Серый выпрямился, но болт бросать не собирался – если что, им запросто можно было проломить череп.

– Его Кузя звали?

– Типа того, – спокойно сказал низенький. – Хочешь, ментов вызовем. Мы свидетели – это ты его ушатал. Вот этой приблудой. А?

Серый не стал дожидаться, когда они подойдут вплотную – повернулся и пошёл, каждую секунду ожидая топота и шелеста травы.

Они не побежали за ним сразу. Но вдруг слева что-то свистнуло, и совсем рядом в траву воткнулся, взрыв влажную землю, самодельный молоток – железная балдоха, приваренная к трубе. Серый сорвался, побежал прямо к дороге, понимая, что играет со смертью. Надо было сразу ломиться за Малым, но его буквально затопила вязкая, как мокрота, злоба – он опять, опять, опять пролетел!

* * *

Когда дует ветер, провода воют. Почему-то считается, что они гудят, даже песня есть такая. А Челло стихи какой-то бабы читал, там про то, как гудят провода её высокого напряжения. Только вот нифига. Не гудят они. Именно воют. Особенно хорошо это слышно, если воскресенье, праздник или еще какой-то выходной, и на трассе за холмом машин не очень много. Небо в такие дни бывает странное – как будто его нарисовали. Синее, а не голубое, и по небу летят куски очень белых облаков.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Когда Серый был маленький… он сам злился от этого вот «когда я был маленький», но по-другому не умел. У него все воспоминания о том, что на что похоже, были из детства почему-то. Так вот, когда Серый был маленький, на Новый год под ёлку всегда клали большую кучу ваты. Она хранилась в коробке с игрушками, и в ней запутывались ниточки дождика, полоски серпантина, разноцветные веснушки конфетти, хвойные иголки и прочая новогодняя мишура. И так было каждый год, много лет.