Волейбол - Анна Кэтрин Грин

только сейчас.

Сергей сидит за одним столом с остальными членами жюри. Почётное место для спонсора, всего лишь дань уважения к его фирме, и только. На судьбу конкурсантов он не влияет, и не хочет этого — просто не нашёл другого способа вырваться с работы. Недопоставки, претензии, совещания, встречи. Недавно он выбил из отдела маркетинга программу по поддержке талантов, убедил, что имя фирмы, связанное с меценатством, станет лучшей рекламой. И всё только для того, чтобы порадовать Катю, заслужить её улыбку, благодарный поцелуй. Он ведь совсем не разбирается в танцах: для него что вальс, что шаффл — на одно лицо. И сколько бы девушка ни пыталась его учить, показывать непохожие движения, совсем разный ритм, единственное, что смог понять Сергей: некоторые танцуются в паре, а некоторые — нет.

И всё же он нашёл выход, как перестать чувствовать себя совсем уж чужим на этом торжестве искусства. Сколько бы ни говорилось о голодных художниках — деньги нужны всем. Особенно фестивалям и конкурсам. Хорошо, что у него своя фирма. Прекрасно, что можно прикрыться спонсорскими делами и свалить от всех дел к своей Кате. Полюбоваться ею на сцене, поймать завистливые взгляды, и восхищённые тоже. Он немного ревнует её к этой жизни, к сцене, к этим взглядам, но мирится, а как же иначе?

Приходится ставить оценки. Так, для прикрытия, ведь он не разбирается в танцах, он просто спонсор, балласт за столом. Обычно он срисовывает оценку кого-то из соседей или ставит нечто среднее, для маскировки. И вот, Катя закончила выступление, но в целом свете не найдётся сухих цифр, достойных его драгоценного Лучика. Только взгляды жюри отчего-то сердиты, они медлят с оценками, словно чего-то ждут. Смотрят искоса, упрекающе. Конечно, он хочет ей победы, разве это запрещено? Но нет, он не станет ни на кого давить, хоть он и спонсор.

Он мог бы поставить ей не только высший балл, а собрать все звёзды с неба. Разве может что-то значить простое число? Её талант пробьется и так, ведь даже Сергею он очевиден. Он тянет руку к экрану и ставит «один», и теперь никто не сможет обвинить его в предвзятости. Он не видит, как удивлённо кривятся, взлетая, брови соседей, как один за другим, каждый из них, занижает следом и свою оценку тоже.

Пока не видит.

Стопка

Всхлипывания в раздевалке никак не прекращались. Пименов влил в Щагина уже полбутылки, но чем больше водки оказывалось в добродушном пухляше, тем длинней и бессвязней становилась его история.

— А я так злился на неё, так злился! Ну вечно же не вовремя звонит! Каждый день! И болтай с ней три часа о какой-то фигне!

Васильчиков успокаивающе похлопывал либеро по плечу. Якушев сидел с другой стороны, теребя снятый с одной ноги наколенник и молча слушая. Михеев стоял над ними, опёршись на шкафчик, время от времени кивал и прикладывался к бутылке. Пименов руководил процессом, задавая наводящие вопросы и следя за уровнем водки в крови каждого.

— Ну вы же знаете этих стариков! — продолжал Щагин, — это покажи, то расскажи, это купи, то почини, здесь помоги, девушку найди, на выходные приедь… а у меня своя жизнь!

И только Гусев спокойно переодевался в дальнем углу.

— Я её постоянно сбрасывал! Сбрасываю — а она звонит! Я говорю: я занят, — а она опять звонит! Я снова сбрасываю!

Собрав вещи, Гусев хлопнул дверью шкафчика и быстрым шагом отправился на выход, мимо пьяного сборища уставших игроков.

— А потом номер незнакомый какой-то… я говорю алло… а мне говорят… говорят… нашли… три дня дома лежала… мёртвая…

Невнятная речь с жалобными всхлипываниями перешла в пьяные слёзы.

— Ревёшь, как баба, — бросил на ходу Гусев.

Что-то больно врезалось в плечо. Это Пименов перегородил дорогу. Наклонился, сверля глазами, почти в упор.

— Какое же ты дерьмо, Гусев…. — тихо, но чётко прошипел он. — Связующий от Бога, а как человек — дерьмо.

Словесная подача попала в блок. Тот даже бровью не повёл, только посмотрел на помеху снизу вверх. Но так, как будто это он был выше. И правее.

— Да ну? — хмыкнул Гусев, сузив серые глаза. — Я что, один за деньги играю? Всем платят. И тебе, и Щагину. Так чего истерить? Здесь раздевалка, трибуны со зрителями остались там.

Связующий указал в сторону площадки, и, в полной тишине, не замечая тяжести пяти пар глаз, вышел, захлопнув за собой дверь.

Дужка

Дома так темно и тихо, что Сергей решает — Катя ещё не пришла. Не включая ламп, кроме одной, устало стягивает ботинки, кидает в угол, проходит на кухню. Ставит на стол бокал, поворачивается к графину, и вздрагивает: у открытого окна спиной к нему неподвижно стоит тусклая тень.

— Лучик? — Растерянно говорит он. — Что ты… Я думал, ты ещё там.

Штора, тронутая ветром, кажется живее женской фигуры рядом. Тикают часы на стене — их подарила тёща на свадьбу. Слишком громкие, с глупыми вычурными вензелями, совсем не вписываются в интерьер, но не обидишь же Катину маму. Глядя в черноту ночи, покрытую россыпью ярких точек чужих окон и уличных фонарей, жена произносит:

— Конкурс закончился.

Всё так же, стоя спиной к нему. Не голос — шелест, отчуждённый, глухой.

— Разве? Первый тур только… — слова застревают, как чёрствый сухарь. Что-то не так.

Почти пируэт. Яростный, резкий, но всё же танцующий разворот. Сначала кажется, что её глаза светятся, но это горящая в коридоре лампа отразилась в слезах.

— Первый тур! И последний! Как ты мог?!

Тонкой женской рукой гнев сметает бокал со стола. Тот извергается осколками, столкнувшись с плиткой на полу.

— Мог что? — злится Сергей. — Я там был! Ты хотела, чтобы я пришёл, и я нашёл способ!

— Один балл! Как ты мог поставить один балл из десяти? Думал, я не узнаю, кто меня засудил?

Место в жюри для спонсора. Он забыл сказать Кате, посоветоваться. Можно было не приезжать, справились бы и без него, но другого повода выбраться с работы не нашлось.

— А сколько я должен был поставить? Десять? Чтобы все решили, что я купил своей жене этот конкурс?

— Зато теперь все решили, что твоя жена — неудачница, которую муж хочет запереть дома! Из первого тура вылетают только школьницы-неумёхи, ты мог поставить хотя бы два! Два! Два… два… два… из десяти… этого бы хва…тило…

Последние слова не разобрать — они захлёбываются, тонут в слезах. Катя закрывает лицо руками и падает на колени,