Расскажите, тоненькая бортпроводница (сборник) - Елена Федорова

Дядя Коля – Николай Всеволодович – приходился двоюродным братом ее маме Инне Петровне. Каждое лето он вместе с женой тетей Люсей гостил у сестры Инны в деревне, где в старом бабушкином доме собирались многочисленные родственники, друзья и просто знакомые.

Однажды дядя Коля привез Оле большущую куклу и поцеловал в щеку.

– Спасибо! – счастливо прошептала она, а потом, взяла дядю Колю за руку и громко сказала:

– Когда я вырасту, вы станете моим мужем!

Взрослые дружно расхохотались. Оля обвела смеющихся долгим, презрительным взглядом и спокойно, выговаривая каждое слово, произнесла:

– Смешного здесь ничего нет, товарищи. Пройдет лет десять, и я стану необыкновенной красавицей. Тогда всем будет ясно, что толстая, неряшливая тетя Люся совсем не пара такому красавчику, как наш дядя Коля.

– Чтооооо? – как моторный гудок завопила тетя Люся. – Ах ты, маленькая негодяйка! Да я тебя сейчас так отшлепаю крапивой, а потом скручу в бараний рог, что ты никогда не сможешь вырасти и стать красавицей. Ты навсегда останешься глупой, негодной соплячкой, которую никто замуж не возьмет…

Тетя Люся еще что-то кричала. Но Оля не стала дожидаться, пока ее отшлепают крапивой. Она показала грозной тете язык и быстро убежала в лес. Лес действовал на Олю успокаивающе. Успокоить же тетю Люсю не мог никто. Она приказала мужу немедленно собирать вещи, которые к счастью не успели распаковать.

– Ноги моей здесь не будет больше, – голосила тетя Люся. – Ноги не будет.

Больше Оля никогда не видела толстую тетю Люсю. Она теперь отдыхала на югах, не подозревая, что, несмотря на ее строгий запрет, Николай все же продолжает бывать у сестры Инны Петровны в старом доме, который после смерти бабушки поделили между собой Инна Петровна и Тамара Петровна. Причем Тамарина половина дома пустовала, в то время как на половине Инны всегда было многолюдно и весело.

Сколько раз просила Инна у Тамары отдать ей вторую половину.

– У тебя же свой дом большой есть, за которым догляд нужен. Тебе же родительский дом в тягость. А он ветшает без человеческого присутствия, – вздыхала Инна, беседуя с Тамарой.

– Ничего с ним не будет, – отмахивалась Тамара. – Пусть стоит закрытый. Моя половина, что хочу, то и делаю. Сын вот вырастет, ему отдам. Будет с молодой женой да детишками жить в этой половине.

– Да, зачем ему здесь в деревне жить? – хваталась за голову Инна. – Воды нет. Отопления нет. Туалет на улице. Да разве кто из молодых захочет от нормальных условий отказываться и в умирающий дом перебираться?

– Вот прикажу, и переберутся, как миленькие! – топала ногами Тамара. – Нечего на мою половину зариться. Никому не отдам и баста!

Разговоры прекратились. Тамарина половина стояла закрытая. Ночью ветер гудел в трубе. Скрипели половицы, рассыхающегося пола. Дом стонал, жаловался на то, что остался без догляда, что умирает от тоски и одиночества. Но помочь ему никто не мог, кроме Тамары. А она не хотела помогать.

Изредка приезжал Тамарин муж Петр. Он распахивал настежь окна и двери, приглашая ветер и солнце заглянуть внутрь. И тогда из открытых окон вырывался запах прелой древесины, старого тряпья и тлена. Ко всем этим запахам примешивался какой-то незнакомый запах. Он пугал Олю сильнее, чем ночные скрипы половиц, уханье сов и гудение ветра в трубе. Она затыкала нос и убегала прочь, подальше от неприятного запаха.

Став взрослой, Оля поняла, что этот отвратительный запах, который так пугал ее, был запахом смерти. Одного Оля не могла объяснить, почему он не выветривался с Тамариной половины. Может, объяснение скрывалось в Тамариной жадности и злости. Ведь она забрала себе большую часть дома с огромной гостиной, где стоял стол на двадцать персон, который бабушка любовно называла «сороконожкой», поясняя, что если над столом двадцать голов, то под столом сорок ног. Оля неизменно ныряла под стол и считала.

– Бабуль, а столовые ножки тоже считаются? – интересовалась она снизу из заветного подстолья.

– Нет, только человеческие ножки считай, – приказывала бабуля.

Оля считала человеческие, потому что у стола вообще не было ног, а столешницу овальной формы, сделанную из редкой породы красного дерева, поддерживали четыре массивных льва с рыбьими хвостами вместо туловищ.

Бабушка рассказывала, что этот стол привезли из-за океана. Что принадлежал он какому-то богатому князю или графу, инициалы которого имеются в самом центре стола.

Улучив минутку, Оля просовывала руку под скатерть и водила пальцами по большим, незнакомым буквам – инициалам, которые ей представлялись шрамами на теле бедного стола.

– Взрослым, наверное, стыдно за твои шрамы, бедный стол-сороконожка, поэтому они прикрывают тебя скатертью, – тихо шептала Оля, водя пальцами по невидимым буквам.

Когда умерла бабушка, гроб поставили на стол, сняв с него цветастую скатерть, тогда Оля впервые увидела буквы, которые красовались в самом центре – SGM. Она аккуратно провела пальцами по каждой букве, отметив для себя, что «S» похожа на змею, «G» – на улитку, а «M» – на две горные вершины, где вечное молчание.

– Или нет, – думала Оля, – эти буквы означают одинокого человека, бредущего извилистой дорогой в страну молчания.

Что же на самом деле означали эти буквы-инициалы, для нее так и осталось тайной.

Бабушкин гроб стоял на овальном столе. Маленький на большом.

В изголовье горели церковные свечи. А по бокам сидели сгорбленные старушки, одетые во все черное, пели заунывные песни, причитали и плакали.

– Так положено. Они ее душу провожают туда, куда надо, – цыкнула Тамара, когда ее сын Василий спросил: «Зачем все это надо?»

– А куда душе надо? – пискнула Оленька, высунувшись из-за Васиного плеча.

– Помрешь, узнаешь. Нечего глупые вопросы задавать да под ногами вертеться. Идите вон в детскую комнату и не высовывайтесь, – приказала Тамара. – Не до вас.

Оленька и Василий отправились в детскую, забрались на кровать, прижались друг к дружке, немного поплакали, а потом принялись шептаться.

– Все зеркала тканью закрыли, чтобы никто не увидел того, чего не следует никому видеть, – вытерев нос кулаком, сказал Василий.

– А что там? – поинтересовалась Оленька.

– Мамка говорит, что в зеркалах открывается проход в бездну, – пояснил Василий. Он был на три года старше Оленьки, ходил уже во второй класс и кое-что знал.

– А давай попробуем заглянуть в эту бездну, – предложила Оленька.

– Ты что, белены объелась? Или умереть, как бабуля, захотела? – зашипел на нее Василий. – Сиди тут на кровати рядом со мной. Да смотри, не вздумай спать. Когда покойник в доме, спать нельзя. С собой утащит, если уснешь.

Оленька тяжело вздохнула. Ей стало обидно, что Василий про бабулю так нехорошо сказал: «покойник». Совсем не хотелось девочке верить, что теперь вместо бабушки останется лишь запах формалина, ладана и свечей.

Как ни старались дети не спать, сон все-таки сморил их. Но, несмотря на все страшные Васины рассказы, во сне Оле совсем не было страшно. Наоборот. Сон был веселым и радостным. Бабушка варила клубничное варенье в своем любимом медном тазу. В саду заливались соловьи. А на белом с золотым ободком блюдечке лежала громадная клубничина, напитанная сладким сахарным сиропом. Алый сироп растекался по блюдцу, окружая большую клубничину со всех сторон.

– Нет, это же не клубника, – подумалось Оле. – Это сердце, которое бьется, которое живет на белом фарфоровом блюдечке с золотым ободком…

В шесть лет Оля поняла, что у всего есть начало и конец. А о том, куда уходят души, знают зеркала, но никому не рассказывают, потому что говорить не умеют.

На Тамариной половине зеркала так и остались завешенными плотной тканью. И запах, страшный запах смерти остался, как напоминание.

Глядя на тетю Тамару, Оленька постоянно вспоминала сердце, бьющееся на фарфоровом блюдце, и делала грустные выводы, что блюдце не станет живым никогда, сколько бы сердец на него не положили. Это знание было болезненным. Оленьке очень хотелось ничего не знать, а как прежде любить брата Ваську, слушать его страшные сказки, играть с ним в веселые игры, ходить на рыбалку и по грибы. А еще хотелось прижиматься к тете Тамаре, как раньше и ждать, когда она положит на фарфоровое блюдце большущую, сладкую клубничину сначала маленькой девочке Оленьке, а потом большому мальчику Василию. И они с Васей будут облизывать свои ягоды долго-долго, растягивая удовольствие от сладкого послевкусия, которое остается во рту.

После бабушкиной смерти все пошло прахом. Дом умирал. Василий стал злым и не хотел больше играть с Олей.

– Вот еще выдумала, играть. Не до игр мне, – бубнил он. – Мамка говорит, что за новым домом догляд нужен. Ничего оставить нельзя. Ворье кругом только и ждет, что бы стянуть, чем бы поживиться за чужой счет.

– О ком ты говоришь, Вася? Что это такое – ворье? – удивлялась Оля.