Цифровой журнал «Компьютерра» № 114 - Коллектив Авторов

Стоили ли такие усилия полученного результата? Безусловно. Гибкие FOLED-экраны могут быть нанесены на любую основу, в том числе прозрачную и отражающую, и практически любой формы — от кружки до автомобильного стекла. Гибкость и ударопрочность в сочетании с широчайшим рабочим диапазоном температур органических светодиодов означает, что такие экраны можно будет встраивать в самые неожиданные предметы: в одежду и обувь, тенты и палатки, сумки и рюкзаки, спортивное снаряжение и инвентарь, в том числе предназначенные для использования в экстремальных условиях — от Северного Полюса до Сахары.

Внедрение гибких экранов способно заметно изменить облик и многих привычных карманных устройств. Например, электронную книгу можно будет сворачивать в рулончик и убирать в карман как авторучку. Экран GPS-навигатора можно будет обернуть вокруг руля автомобиля чтобы меньше отвлекаться от управления. Обязательно появятся наручные часы-браслеты, весь внешний вид которых можно будет изменять по собственному вкусу. Ноутбук с большим выдвижным гибким экраном по размеру не будет превышать современный коммуникатор.

Над FOLED-технологией сегодня работают не только лидер OLED-разработок Universal Display Corporation, но и крупнейшие производители портативной электроники, среди которых, помимо уже упомянутой Samsung, компании LG, Nokia и Sony.

В мае 2011 года фирма LG.Philips LCD объявила о разработке 4-дюймового полноцветного FOLED-экрана на основе применяемой при производстве ЖК-панелей технологии аморфного кремния (a-Si).

В октябре 2011 года Nokia продемонстрировала любопытный прототип гибкого смартфона Kinetic Labs, всё управление которым осуществляется за счёт физического деформирования всего корпуса, включая экран: его можно перекручивать, сгибать, мять и вдавливать.

О ближайших планах Nokia пока ничего не известно, но LG, Samsung и Sony рассчитывают уже в этом году выпустить серийные смартфоны с гибкими экранами.

К оглавлению

Колумнисты

Василий Щепетнёв: Маленький саблезубый человек

Василий Щепетнев

Опубликовано 26 марта 2012 года

Русская литература девятнадцатого века предметом заботы выбрала человека беспомощного, несчастного и маленького. Так получилось. Писали, конечно, и о людях средних, и о великих, но средние люди, тем более люди великие подавались обычно без симпатии.

А вот маленького человека классики любили. Акакий Акакиевич Башмачкин, Герасим, Макар Девушкин, Ванька Жуков стучались в сердца читателей, и читатели сердца свои открывали. Потребность жалеть близкого своего заложена во многих, а как удобно жалеть литературный персонаж! От литературного персонажа ни водкой не пахнет (положим, хорошая водка запаха не имеет, но маленький человек пьёт что попроще, подешевле), ни мочой, ни прочими товарищами нищеты. Литературный персонаж хлеба не попросит, ему довольно сочувствия. Как удобно!

И потому передовые люди России истинной литературой решили считать лишь ту, в которой говорится о нуждах и страданиях маленького человека. Все алкающие внимания публики писатели старались предстать перед ней в гоголевской шинели, а по плечам им она, нет – не столь важно. Передовые люди девятнадцатого века группировались вокруг журналов, что позволяло тут же, не отходя от редакторского стола, зачислять литератора в тот или иной разряд. А от этого порой зависела судьба. Если повесть была правильного направления, её публиковали и хвалили, а если направления неправильного – ставили и на ней, и на авторе крест, из-под которого выбраться удавалось не каждому. А если и выберешься, то далее существовать придётся с клеймом упыря, то бишь реакционера.

И потому литераторы посмекалистее, не желая попасть в чёрные списки, дабы их не заподозрили в обскурантизме, называли повесть или роман просто, без претензий на изящество. «Антон-Горемыка» или что-нибудь в том же роде. Чем и обеспечивали себе успех у передовых людей. Действительно, герои русской литературы только и делали, что мыкали горе. То шинель отберут злые грабители, то единственную корову задерут волки, то Нева вдруг поднимется на пять метров выше ординара и утопит невесту, то мороз застудит женщину русского селения до смерти. Памятник герою – несжатая полоса на осеннем поле.

И помогало! Ещё как помогало! Люди искушённые, конечно, видели, что автор слаб, неталантлив, но зато мысли у него передовые, а раз так, нужно его поддержать.

Салтыков-Щедрин пишет Некрасову 25 марта 1868 года:

"Роман Решетникова – такой навоз, который с трудом читать можно. Однако я его выправлю, и думаю, что в этом виде его можно будет печатать". И точно, выправил: роман «Где лучше» печатался с продолжением в пяти номерах «Отечественных записок», журнала в ту пору наилучшего, во всяком случае по мнению передовых людей. Пусть навоз, зато «общее впечатление – хорошее, наглядно рисующее безысходность…» (Салтыков-Щедрин – Некрасову, 12 мая 1868 г.)

Ну а читатели, что читатели… Ели, ещё и нахваливали. Спустя два года Салтыков-Щедрин опять редактирует очередной роман Решетникова, о котором пишет без обиняков: «Это говнище необыкновенное» (Салтыков-Щедрин – Некрасову, 17 июля 1870 г.). Роман занял шесть номеров «Отечественных записок»!

Но мороз морозом, наводнение наводнением, а основные беды русские горемыки всё же терпели от помещиков, ростовщиков, вообще эксплуататоров всех мастей. Прямо об этом писать было нельзя, цензура воспрещала возбуждать сословную рознь, но любой непредвзятый читатель понимал: маленьких людей душат и притесняют люди большие. Эх, вот если бы больших людей как-нибудь отделить от маленьких, тогда бы маленькие вздохнули вольно и зажили от души. Всё поровну, по справедливости.

В такое передовое время и пришёл в литературу Глеб Успенский. Пешком. Биография обыкновенная: из семьи чиновника, гимназия, затем университет, но курса не кончил. Публиковался смолоду, однако жить одним лишь писательством не получалось, приходилось зарабатывать на стороне: был и учителем, и корректором, и журналистом, и чиновником. Первую крупную, и, пожалуй, лучшую свою книгу — «Нравы Растеряевой улицы» — Успенский написал в двадцать четыре года. Собственно, книгой она стала много позже, а поначалу представляла собой очерки, публиковавшиеся сначала в «Современнике», а потом, после закрытия журнала, в изданиях менее известных.

Будь я тайным советником царя, непременно бы включил «Растеряеву улицу» в кандидатский минимум, раз уж вышло, что марксистко-ленинское учение не ко двору. Одной философии науки учёному человеку мало. Он, Успенский, маленького человека знал досконально, и потому иллюзий на его счёт не питал. Слабости, неприспособленности, неудачам не умилялся. А главное, видел: притеснители, эксплуататоры и мироеды берут начало именно здесь, в котле, в котором бродят и квасятся маленькие люди.

Время действия – шестидесятые годы девятнадцатого века. Государство проводит реформы, цель которых есть превращение России из страны патриархальной, страны, где старшие правят младшими благодаря обычаям, закреплённым в законах, в страну капиталистическую, где править будут деньги. У кого их, денег, больше, тот и старше.

Во всех сословиях смятение: что делать и куда податься? И дворянину, владельцу сотни-другой душ, и душе, ставшей внезапно свободной?

Герой «Растеряевой улицы» – маленький человек, именуемый Прохором (нет, воля ваша, а хорошая литература сродни колдовству!), перемен не боится, напротив, он им радуется: "Ежели говорить как следует, то есть по чистой совести, умному человеку по теперешнему времени нет лучше, превосходнее... Особливо с нашим народом, с голью, с этим народом – рай! Вот, говорят: «хозяева задавили!» Хорошо. Будем так говорить: надели я нашего брата, гольтепу, всем по малости, чтобы, одно слово, в полное удовольствие, – как вы полагаете, очувствуется? Ни в жисть! Ему надо по крайности десять годов пьянствовать, чтобы в настоящее понятие войти. А покуда он такие «алимонины» пущает, умному человеку не околевать... не из чего... Лучше же я его в полоумстве захвачу, потому полоумство это мне расчёт составляет... Время теперь самое настоящее!.. Только умей наметить, разжечь в самую точку!"

И точно. Путь Прохора девятнадцатого века если и не повторяет путь какого-нибудь конкретного миллиардера в деталях, то в принципе к подобному весьма близок. Сначала «кооператив», выпускающий всякую дрянь, с виду похожую на настоящий товар: Прохор был оружейным ремесленником и мастерил «кольты» и другое модное оружие: "Пистолеты… носили изящно вытравленное клеймо: «Patent», смысл какового клейма оставался непроницаемою тайною как для Прохора, так и для травщика; но оба они знали, что когда работа украшена этим словом, то дают дороже".