Горькие воды - Геннадий Андреев

Вечерами я выходил во двор, ложился в траву и часами бездумно смотрел в пышное небо, блиставшее бездной звезд. Я отходил от лагеря; наедине с шорохами травы и сиреневых кустов, с темной листвой деревьев, в тишине задумчивой южной ночи я медленно освобождался от безобразной концлагерной шкуры, постепенно вновь привыкая к вечной и незамысловатой простоте жизни.

Процесс внутреннего освобождения занял не мало времени. Я долго еще как бы с недоумением присматривался к людям и вещам, словно со стороны. Все слова и поступки казались мне неважными и несущественными, потому что во мне всё еще стоял вопрос: зачем это? Зачем, если где-то позади остается то, чего нельзя, невозможно забыть? Я не мог разделять интересы окружавших меня людей и моя жизнь резко делилась на две: на работе я старался быть, как все, оно только дома, в обществе тихой старушки и молчаливых трав, сирени, звезд я чувствовал себя на своем месте.

Моя отдаленность была замечена: первое время я прослыл на заводе нелюдимым чудаком. Но мое прошлое, которое скоро стало известно на заводе, привлекало людское сочувствие. Спустя короткое время я начал его замечать во взглядах рабочих, в том, что на нашей заводской окраине незнакомые женщины, жены рабочих, приветливо кланялись при встрече. Никто ни о чем не расспрашивал меня, никто прямо не высказывал мне сочувствия, но оно угадывалось во взглядах, в тоне голоса, носилось в воздухе. И это сочувствие простых и добрых людей очень укрепляло душевно.

В городе было кино, сад, рабочий клуб, неуютный и всегда пустовавший — молодежь предпочитала ему танцевальную площадку в саду или кино, в хорошо обставленном фойе которого тоже можно было танцевать. Была небольшая, но приличная библиотека, читальня при ней — и роскошные Обрывы к реке, на которых вечерами можно было сидеть, забыв Обо всем, спокойно-взволнованно наблюдая, как чёрный шатер бархатной ночи накрывает речную и заречную ширь. Жизнь текла мирно; служилый люд, выполнив днем положенное, по вечерам ходил друг к другу в гости, добродушно сплетничал, чаевничал, отводил душу в долгих разговорах и так же, как предки-чиновники, проводили часы за преферансом и маусом «по маленькой». События, совершавшиеся где-то далеко в центре, в Москве и в больших городах, проходили как бы мимо нашей глуши стороной, мало задевая нас, — а может быть и отскакивая от прочно сложившегося быта, во многом повторявшего старый добротный провинциальный быт.

Мне остается только еще раз поблагодарить судьбу за то, что она освободила меня именно в ту пору, в те короткие два-три года, когда страна медленно оправлялась от потрясений первого натиска «социалистического строительства» и люди на минуту вздохнули — перед новым наступлением на них власти и перед другим страшным испытанием, разразившимся через четыре-пять лет в виде губительного военного смерча. Я очень рад, что прожил тогда полтора года в тихом степном городке: простые люди, человечные отношения, как и несложные в своей вечной красоте травы, солнце, звезды, вместе с ласковой заботливостью старушки-хозяйки с её мурлыкающим котом, сняли-таки с меня концлагерную шкуру, убедив в том, что настоящее не там, откуда я вернулся, а здесь.

Работал я добросовестно, а после того, как снял с себя концлагерное оцепенение, даже увлекся работой. Большую роль в этом сыграл директор завода Григорий Петрович Непоседов.

Непоседа Непоседов

Непоседов был незаурядным человеком. Родителей своих он не знал: отец его был убит в первую мировую войну, мать умерла в начале революции. Непоседов воспитывался в детских домах, не раз бегал из них — и всё же в 25 лет он был уже директором завода. И не потому, что был «предан партии и правительству», а потому, что был энергичным, и способным человеком, которому к тому же «повезло».

Подростком Непоседов пошёл работать на электро-механический завод. Скоро стал монтером, записался в комсомол, а потом как-то попался На глаза наркому, изредка посещавшему завод. Чем-то он произвел на наркома большое впечатление — нарком «выдвинул» молодого монтера; года через два-три Непоседов стал директором небольших мастерских, потом небольшого завода, после чего был назначен на завод, на котором мы познакомились с ним. Весь этот путь Непоседов проделал «не переводя дыхания», постоянно горя, всегда в движении — таким он был и во время моей работы с ним.

Он и ходить тихо не умел. Щуплый и маленький, он ходил по заводу так быстро, что казалось, будто он не ходит, а бегает. Тучный механик обливался потом, поспевая за директором, сменные мастера смеялись, говоря, что у директора «пропеллер вставлен». Непоседов редко сидел в кабинете и если нужно было подписать какие-нибудь бумаги, его надо было идти искать в конторке механика, в цехах, а то и в подвале под цехами, где проходили трансмиссии из стояли моторы станков. Там его часто можно было застать перемазанного маслом, с гаечным ключом в руках, ругающегося с машинистами и слесарями и яростно доказывающего им, что они ни черта; не понимают и что делать надо так, как говорит он. Но он не смущался, если машинистам удавалось доказать свою правоту: не признаваясь в посрамлении, Непоседов немедленно переделывал так, как предлагали оппоненты. Смущался он другому: оторвав его от спора с чумазыми, как называли у нас бригаду слесарей, я извлекал директора на дневной свет и показывал на его недавно снежно-белые брюки:

— Сегодня жена вам всыпет!

— Да, будет баня, — крутил Непоседов столовой, разглядывая чёрные пятна на штанах и пытаясь вытереть их рукавом рубашки, от чего и рукав становился чёрным.

— И кто только выдумал жен? — Впрочем, жену свою и двух детей Непоседов любил и был хорошим семьянином. Подписав бумаги, он забывал и о штанах и о жене и снова забирался вглубь подвала.

Вот это горение его, способность забываться в несомненно творческом напряжении без остатка, бескорыстная отдача себя целиком, были заразительны. Около Непоседова нельзя было жить, не заражаясь его энергией, он всех расталкивал, зажигал — и если ему не удавалось кого-нибудь расшевелить, о таком человеке можно было безошибочно говорить, что он либо мертв, либо так, ни рыба, ни мясо.

Недостаток Образования Непоседов восполнял природной талантливостью и большой практической сметкой, что позволяло ему схватывать звания на лету. Но он был и дотошным: ему до всего хотелось докопаться самому и если он встречался с чем-нибудь непонятным, непоседливость его немедленно исчезала: он садился с книгами, чертежами и просиживал с механиком ночи до утра, заставляя механика объяснять до тех пор, пока не осиливал непонятного. После этого он ходил сияющий, еще больше уверовавший в свои силы и в силу техники и стремился немедленно претворить узнанное в практику, в жизнь.

Завод, цеха, техника были стихией Непоседова. Казалось, что к канцелярщине >он должен был бы относиться с пренебреженьем. Однако, это было совсем не так: меня нора-жала В нем едва ли не большая, чем к технике, любовь к бумажному крючкотворству. Ему нравился витиеватый, особенный стиль официальных бумаг, еще больше он ценил «подводные камни», незаметно вставленные в договоры и обязательства с нашими поставщиками и потребителями. Если, благодаря этим крючкотворским штучкам, нам удавалось клиента «обвести вокруг пальца», Непоседов был счастлив: в его лице пропадал изощренный адвокат. Движимый дотошностью, Непоседов заставил главбуха преподавать себе бухгалтерию, после чего с большим удовольствием поражал своими знаниями других бухгалтеров, обычно считающих, что директора: понимают в бухгалтерии не больше, чем, как говорится, свиньи в апельсинах.

Писал Непоседов беспомощным детским почерком, с ужасающими ошибками, и малограмотности своей стыдился. Красноречием тоже не обладал, но выступать на собраниях любил. Вообще любил немного похорохориться, порисоваться: «Вот какие мы!» — но выходило это у него простодушно, без желания, из чувства: превосходства, унизить и подавить себе подобных.

Непоседову нужен был грамотный человек: он постоянно был полон новыми проектами, замыслами, так как довольствоваться тем, что есть, не мог. Он рационализировал, экспериментировал, — техническую сторону своих проектов Непоседов разрабатывал и оформлял с механиком, но нужно было еще финансовое и просто бумажное оформление: писание в Москву докладных и объяснительных записок, составление расчетов, без чего ни один его проект не сдвинулся бы с места. Главбуха и технорука, людей пожилых и медлительных, Непоседов недолюбливал: ему нужны были люди, быстро реагировавшие на его чувства и замыслы, хотя бы это была даже отрицательная реакция, только раззадаривавшая Непоседова. Судьба и определила меня таким «грамотным человеком» к Непоседову, а то, что он скоро почувствовал, что его горение не оставляет меня равнодушным, сделало нас с течением времени друзьями.