Свет мой, зеркальце, скажи… - Александра Стрельникова

Случались «блохи», «проскакивавшие» в результате киевских переводчиков или их телеграфисток-телетайписток. Но не редки были ошибки, пропущенные редактором в Москве. Особенно, это касалось текстов на политическую тематику. В одной и той же корреспонденции, допустим, приезжал какой-то видный политический деятель с таким-то именем и фамилией, а уезжал в конце текста он же, но уже под другим именем. Или какая-то метаморфоза вдруг случалась с его фамилией к концу этой же информации…

И я понимала (все мы люди-человеки), что после телетайпного набора в столице нашей Родины почему-то не было обязательной редакторской вычитки. «Прошляпила» Москва, «прошляпил» Киев, но «поймали» в Харькове. И хотя, по сути, мы являлись уже третьим «фильтром», и всегда в случае пропуска ошибки была возможность кивать сразу в сторону обеих столиц, я относилась к своим служебным обязанностям с профессиональной добросовестностью.

Не подводила и память. Я точно знала, как звали на тот момент генерального секретаря коммунистической партии Сирии, и что, конечно же, именно город Манагуа является столицей Никарагуа, а Куала-Лумпур – столица совсем другого государства. И помнила еще столько всяких имен известных политиков, президентов и географических названий, что сейчас могу только диву даваться, как же всё это можно было помнить…

Нет, конечно же, работа в «редакторской» никогда не была пределом моих мечтаний. Ведь я всегда ощущала себя человеком творческим. Но на тот момент она меня устраивала.

Особенно то обстоятельство, что эта работа была двухсменной. Одну неделю я трудилась на службе с девяти до четырех. На следующей – с четырех до десяти вечера. Я очень любила именно вторую смену.

Во-первых, это была возможность подольше поспать, или просто поваляться в постели (кто ж этого не любит?) Что было на тот момент весьма актуальным, так как в нашем доме появились уже две ранние и громкоголосые пташки – мои племянницы, родившиеся у моих старшей и средней сестер с интервалом всего в два месяца… «Трезвонили» они лучше всякого будильника, причем, в любое время суток.

На второй смене я многое успевала сделать еще до работы. Иногда с утра бежала в бассейн, который находился в десяти минутах ходьбы от моего дома. А потом еще успевала на интервью. Ведь работа в «редакторской» не освобождала меня от чисто журналистской работы. И хотя были поблажки какие-то в этом плане, и делать это приходилось в свое, свободное от дежурства время, я понимала: это необходимо, ведь, рано или поздно я покину «редакторскую» и уже окончательно перейду на работу корреспондента. Меня даже не смущали две неизбежно рабочие субботы в месяц, потому что за них были положены отгулы, которые я могла взять в любое удобное для себя время. Я всё успевала, у меня всё ладилось и получалось…

И даже не заметила точно, когда он появился у нас – этот рослый светловолосый паренек, чем-то внешне напоминавший мне былинного Алешу Поповича. На тот момент, кажется, я уже проработала здесь пару лет. И даже не екнуло мое сердечко-вещун, когда однажды впервые он вежливо поздоровался со мной, стоя у окна в коридоре напротив дверей «телетайпной», к которой тесно примыкали двери «редакторской».

Юноша, поприветствовавший меня добродушной улыбкой, имел непосредственное отношение к технической службе, отвечающей за исправность телетайпных аппаратов. В укромном уголке большого зала с громоздкими передающими устройствами, находилась дверь, ведущая в мастерскую для обслуживающих телеграфный цех монтеров. Над ними и телеграфистками был еще свой непосредственный начальник, пожилой уже мужчина, приезжавший на службу из ближнего пригорода.

Если честно, то кроме «здрасьте» и «до свиданья», моя работа с технической службой никак не пересекалась. Но, работая в маленьком коллективе, все знали, кто есть кто. Я постоянно имела дело с телеграфистками, которые довольно часто теряли один из вариантов текста – русский или украинский, особенно, когда сразу поступало много материалов. И заходила в телетайпную, когда нужно было срочно отправить «служебную» в Киев по случаю «пойманной блохи». А могла и не заходить вовсе, общаясь с ними по громкой связи и бросив свою записку в специальное окно, через которое они скидывали мне всю поступающую информацию.

Сейчас, когда десятилетия спустя пишутся эти строки, понимаю: ассоциативные «скачки» неизбежны. Сейчас и тогда. Тогда и сейчас…

Ведь даже, когда я вспоминала, как бежала под безобидным слепым дождем по Сумской, память сердца выдавала еще одну картинку… И тоже о дожде. Как однажды попала я под летний харьковский дождик лет этак через пять после рокового восемьдесят шестого… Каждое лето я приезжала погостить с дочуркой в родительский дом.

Здоровая и веселая поехала однажды за разными хохляцкими вкусностями на «Конный рынок», который находился почти рядом, на расстоянии двух трамвайных остановок. Было душно, жарко… Пошел мелкий дождичек.

«Как хорошо, как приятно освежает», – подумала тогда я.

Капли падали на волосы, обнаженные руки, плечи, ведь на мне был открытый топик. Помню, меня так поразила эта картина: дождик небольшой, но над головами горожан мгновенно заколыхалось море разноцветных зонтов (паросолек по-украински). Еще удивилась: как-будто я не в южном городе, а в вечно дождливом Питере, где наличие зонта при себе практически является ежедневным обязательным атрибутом. А парасолька – какое-то веселое, радостное слово…

Я уже подходила к родительскому дому, когда вдруг ощутила, что ступаю на каких-то странных «ватных ногах», и вовсе уже не здоровая и веселая, какой была всего лишь час назад. У меня вдруг не стало сил, хотя ничего не болело.

– Ой, не пойму, что со мною, но мне как-то плохо, – сказала, переступив порог родительского дома и бросая сумки.

– Так ты ж под дождь попала совсем обнаженная, – сокрушались мои родственники, – быстро мойся и переодевайся…

Даже не размотав полотенце с вымытых волос, я прилегла на кровать. Лучше мне не стало. Ощущение было таким, словно кто-то вдруг забрал у меня все силы, или обескровил. Десять дней, словно, выпали из жизни. Меня всё это время понемногу отпаивали красным вином, и сестра Валя давала мне какие-то таблетки, которые она пила «от щитовидки».

Все эти дни я или лежала, или сидела в тени сада родительского дома. Меня кормили вкусным хохляцким салом, творогом. Я срывала красивое яблоко или спелый оранжевый абрикос в саду и, обессиленная, поневоле не могла не думать о «круговороте вещей в природе». Например, о сочной зеленой травке, политой тем же дождиком, под который случайно попала и я. Травке, съеденной затем коровкой, которая дала молоко, из которого сделали потом вкусный домашний творог. Или о таких соблазнительных фруктах, которые свисали с веток нашего сада и были политы тем же дождем, и которые мы все ели: мои родители, сестры, племянники, моя маленькая тогда дочурка…

И понимала, что все мы: и стар, и млад – постчернобыльские дети. И никуда от этого не деться. И Джина, однажды выпущенного из бутылки, уже никогда не заманить туда обратно. Никогда…

Об этом думала я тогда, когда так внезапно заболела, хотя у меня ничего (вот парадокс!) и не болело. Просто не было сил. Через десять дней мне полегчало. И я постаралась быстрее забыть о «странной болезни». Потому что, если продолжать думать обо всем этом, то можно сойти с ума…

(Но Джин будет напоминать о себе постоянно. То преждевременным уходом пожилых людей из жизни, то болезнями, которыми болеют дети сегодня и которых просто не существовало в природе во времена моего детства. То недавней японской Фукусимой…)

* * *

Сейчас, оглядываясь назад на то время, я вовсе не склонна идеализировать работу в том коллективе. Как во всяком живом организме, здесь были свои «болячки» и «заморочки». И еще раз доказывала свою правоту пословица, что «рыба тухнет с головы». Я имею в виду, прежде всего, нашего главного начальника – заведующего местным отделением ТАСС. У меня осталось о нем не очень приятное воспоминание, хотя мне лично он не сделал ничего плохого. (Хорошего тоже).

После перенесенного инфаркта он больше отсутствовал на своем рабочем месте, нежели присутствовал: пребывая то в санатории, то на больничном, то на профилактической проверке в кардиоцентре, то, руководя производственным процессом из своей квартиры по телефону. Может, так оно было и лучше. В смысле, постоянного отсутствия его присутствия. Когда же он появлялся на своем рабочем месте, то считал своим долгом давать всем разгон, считая, очевидно, что без него все обленились и распустились.

Доставалось, прежде всего, главному редактору – женщине, которая волокла на себе весь этот воз и за себя, и «за того парня». В смысле за него же – постоянно отсутствующего заведующего.

Но больше всех «доставал» он одного из корреспондентов, которому было лет пятьдесят и который тоже перенес инфаркт. Тут, по-моему, была, вообще, замешана какая-то патологическая, необъяснимая ненависть. То ли он не мог выносить этого человека, потому что тот невольно напоминал ему о перенесенном недуге, то ли он просто «клевал» его на правах «главного петуха» по причине какой-то давней неприязни. Но, как только начальник появлялся на работе, тот сотрудник на следующий же день брал больничный. И не в целях самосохранения, а по медицинским показаниям. Такая странная жестокость была непонятна многим.