Ненадёжный рассказчик. Седьмая книга стихов - Данила Михайлович Давыдов

у Давыдова, есть что-то паскалевское, мысляще-тростниковое, совмещающее переживание человеческой ограниченности и детерминированности и мучительную попытку выхода из неё посредством беспрецедентного вселенского скандала – существования на фоне этих огромных безмолвных пространств в смертных животных телах мыслящего сознания[3]:

просто надо помнить,

что мы лишь ящички, передающие код,

и если кто-то что-то успел узнать и понять,

то это уже неплохо

Очень значим для этой книги, на мой взгляд, «Трактат о божественном роботе», в котором, в частности, есть посвящённый этому божественному роботу гимн:

робот робот божество

сотворен из ничего

и уйдет в ничтожество

нету у него души

стоит он теперь гроши

и каких он множество

славься робот божество

славься робот божество

из металла сотворен

или протоплазмы

нам все равно нужен он

потому что разны

многолик он но един

раб наш равно господин

Несмотря на «постгуманистическую» проблематику и ироническую подачу, эти стихи звучат как вполне классическая русская философская поэзия, которая не может жить без самых главных, предельных вопросов. Чем-то они мне даже напомнили знаменитый текст Сергея Стратановского про Григория Сковороду и обезьяну Пишек (удивительно, что и здесь – обезьяна!):

Говорил Мельхиседек,

Старец иудейской,

Что подобен человек

Кому грязи мерзкой.

Говорил казак Петро,

Внук Мельхиседека,

Что тигриное нутро –

Бремя человека.

‹…›

Ах, мартышечка моя,

Дорогая Пишек,

Есть в проблемах бытия

Черных дыр излишек.

‹…›

Хор с неба:

Празден разума вопрос

Чушь – дела земные

Перед тем, что спас Христос

Атомы больные.

Однако если в стихотворении Стратановского чёрные дыры в проблемах бытия находят разрешение через юродство и веру в Спасителя, то у Давыдова на месте божества оказывается робот, который, похоже, собирается очистить мир от биологической жизни. И между обезьяной и роботом пока ещё есть пустое место (где и находимся мы):

между обезьяной и роботом

словно по пути в дамаск

как не поделишься ты опытом

какой не выдумаешь рассказ

посерединке прочерк

незаполнена графа

скажи, куда ж ты хочешь

а то кончается строфа

Вообще в этой книге много всего, что можно было бы разбирать через призму posthuman studies. Взгляд наблюдателя – часто нечеловеческий. Это может быть взгляд этого самого «постхьюмана»:

так рассуждал один постхьюман,

взглянув сознаньем нутряным

на дольний мир, который умо –

непостигаем, но сравним

с какой-нибудь другою штукой,

что до сих пор не завелась,

лежит, непознана наукой,

потенциальна, ждет свой час

Или взгляд метанового астронома из далёкого будущего на наши метания и копошения:

и на титане в замысловатый свой окуляр глядит

                метановый астроном,

и кристаллы углекислотного льда поют ему о былом

Телесность самого говорящего субъекта принимает порой нечеловеческие монструозные формы. Человеческая форма разрушается:

теперь я стал иной – ветвист, неудержим.

в другие области направлены тентакли,

и, слизывая слизь с пылающих ланит,

и ты таким становишься – не так ли?

Разрушение человеческой формы тела соответствует разрушающемуся пониманию того, что такое «быть человеком». В самое последнее время я остро чувствую эти вещи. Как раз после 24 февраля все вокруг без конца расчеловечивали друг друга, и в итоге у меня тоже произошло какое-то тотальное «расчеловечивание» – у меня рассыпался в голове некий единый смысл того, что такое «быть человеком». Я больше не смотрю на другого, как на того, кто заведомо должен быть похож на меня в каких-то предельных основаниях своего бытия. Я теперь смотрю на каждого встречного, как на чёрный ящик, где может быть абсолютно всё, что угодно. И я чувствую, что эта установка в действительности сейчас более справедлива и продуктивна. С этим моим чувством очень перекликается последнее стихотворение в книге Данилы:

даже не знаю, как к тебе подойти, с какой стороны, как

начать разговор и о чем, собственно, разговаривать,

я ведь не знаю совсем ничего о твоем устройстве, не понимаю,

как ты вообще существуешь, не говоря уже о всяких более

                                     частных

подробностях. не понимаю, где ты начинаешься и где

                            завершаешься,

не могу осознать, каким именно образом ты отделяешься от

всего прочего, того, что не-ты, не вижу границ и даже

                              представить

не в состоянии, насколько четко обозначены эти границы

…

не ясно, можно ли к тебе хоть как-то обратиться, есть ли

                                  пускай бы и

самая малая надежда, что это не будет обращением в пустоту.

но я пытаюсь, не имея, в сущности, никаких оснований для этого,

все-таки вступить в диалог, наладить какое-то подобие связи,

ну или хотя бы пускай и одностороннюю коммуникацию,

питая ложную в своих самых глубинных основаниях, совершенно

смехотворную, но надежду…

Мне кажется, что это стихотворение (обращённое к человеку? Богу? неведомому будущему читателю этой книги? кому-то безусловно Другому?) – абсолютно точный финальный жест, который позволяет увидеть всю книгу в том числе как поэтическую мысль о человеке и том, что находится за его пределами, о внутренней конфликтности и ненадёжности бытия человеком, о природе человеческого как мерцательности. И этот финал – такой взгляд на другого, который даёт надежду, даже при том, что единого способа бытия человеком нет.

Алла Горбунова

1

«примерно понять, как устроен язык…»

примерно понять, как устроен язык –

не значит еще знать язык.

точно так же устроено у людей и зверей,

у минералов и всех иных

но мы вот научились жать,

чтоб не знать слово жать,

мы научились всех понимать,

не понимая, как понимать

мы просто рецепторы, и число

наше знать не дано

ни тем, кто сеет свое в полях,

ни тем, кто идет на дно

примерно знаем, как не нужно