Королевская канарейка (СИ) - Анна Кокарева

минимум. Бабушкиных жуков было жалко, и, сколько я разобралась в Трандуиле, шанс удержать его от убийства был даже в случае, если всё откроется — но только если братья не пожелают умереть, а они не хотели вроде бы, и я надеялась, что увижу расцвет их самих и их рода.

137. Двое

Проснулась с отчётливым ощущением, что скучаю по Эрин Ласгалену до боли в сердце. Я вроде бы и была в нём, но тайный узел на паутине бытия ощущался местом вне времени — хоть и понимала я, что ясень близнецов прекрасно существует в, если так можно выразиться, реальности.

И сын, сердце болело и за него — пусть ни для кого, кроме нас троих, время не шло, и в этом «здесь и сейчас» можно было прожить сколько угодно… по скольку жили ребятишки в этой своей Нарнии? Вот удивительно, как это они оставались детьми, живя в волшебном задверье десятилетиями… хоть бы и взрослели медленно, как эльфы. И этот четырёхсотлетний эльфийский щенок, прижавшийся во сне, трогательный, пахнущий молоком и лесом, с еле заметным золотистым пушком на белоснежной коже — как мне обидеть его?

Вспомнила его вчерашнего и чуть усмехнулась — ну да, местами вовсе не щенок, но что ж мне делать?

Погладила его тихонечко, полюбовалась — он спал, как убитый, что для эльфа было совсем не характерно. Вспомнила, как Леголас тоже первое время после занятий любовью терял силы… может, на них это так действует с непривычки, а у этого так и вовсе первый раз.

Раздумчиво оделась — почему-то мышки не платье принесли, а мою дорожную мужскую одежду.

Узенькая лесенка, стены, почти обтирающие бока — с болью вспомнила грандиозность дерева Ланэйра — но есть и общее во всех эльфийских домах: естественность, тёплое дерево, ласкающее босые ступни… но если дом эльфийского герцога был похож на храм, то ясень близнецов напоминал волшебную шкатулку с кучей отделений и потайных ящичков.

Лесенка спускалась в столовую, тоже невеликую: стол да камин с подушками и шёлковыми матрасиками перед ним; да круглое окошко с перекладинами крест-накрест, из кривоватых, необработанных палок — и ветки ясеня с белёсыми от первых заморозков, но ещё не облетевшими листьями; и лес, который рос ниже огроменного дерева, и поле, а за ним река, и, в отдалении, на том берегу, ясень Галанодель, а там — ещё дальше, уж не видно — гора, в которой королевский дворец располагался. Смотрела, как и правда из волшебной шкатулки, с изнанки мира — близко и одновременно очень далеко от меня был Эрин Ласгален.

Не сразу заметила Аргонеота, сидевшего вроде бы и на виду, но, когда эльф неподвижен и не хочет привлекать внимание, его легко не заметить. Он же как-то очень внимательно отследил тоскливый взор, и это я успела понять. Встретился со мною взглядами, улыбнулся, сердечно поприветствовал; мыши разом накрыли на стол.

И я радовалась пышкам и морковному соку, лучше которого не пробовала (ну как, как в не слишком-то солнечном Ласгалене вырастает такая морковка?), парному молоку и весёлой беседе. Задумалась, что здесь часто чувствуешь себя счастливым ребёнком, и не магия ли это, эльфийская, связанная с очень тонкими душевными настройками… и ведь как раз такие штуки у них считаются престижными, и, возможно, достойными зависти. И, скорее всего, жилище юных эльфийских герцогов соплеменники должны ощущать роскошным именно поэтому, а скрипучие рассохшиеся лесенки (и скрипят-то небось в какой-нибудь изысканной тональности!) да мох по стенам только очарования добавляют.

— Поедем, Блодьювидд, — глаза Аргонеота улыбались, и было понятно, что ушли из него вчерашнее напряжение и злоба.

— Риэль… — мелькнула мысль, что нехорошо уезжать, не позвав его или хотя бы не предупредив, но Аргонеот только головой покачал:

— Не буди его, не надо.

И я не умом, а чем-то ещё поняла, что да, не надо.

Ехали мы мимо кузницы, по той золотой тропинке, по которой я пришла к близнецам. Аргонеот молчал, только лошадка пофыркивала, и такая хрустальная безмятежность была во всём, что нарушить её, сказав что-нибудь, казалось кощунством. И я молчала.

Аргонеот остановился рядом с воронкой, спросил:

— Здесь?

Удивилась:

— Ты не видишь?

По голосу поняла, что он терпеливо улыбнулся:

— Нет, видишь только ты. Но я чувствую, — и осторожно спустил меня с лошади, слез сам.

Подошла к воронке, заглянула: вот сопровождавшие меня эльфы, ни на сантиметр не сдвинулись, вот ореховый куст. Более ничего не видно, но понятно, что стоит там время.

— Прекрасная, я не хотел будить брата, это было бы жестоко… пусть для него это будет сном.

Непонимающе обернулась, поглядела в глаза — он порывисто прижался, обнял, зашептал в ухо:

— Грех удерживать тебя неволей… ты как солнечный луч, была — и нет. Я понимаю, ты связана договором, и думаешь, что нужно исполнить. Что ж, я возьму тебя здесь, на земле — и ты станешь свободной от клятвы. И отпущу. Брату объясню, он поймёт. Может, не сразу, потом… и будет благодарен, что я решил за двоих и нет на нём греха. Он бы просил, удерживал до последнего, а ты, я вижу, не хочешь обидеть… но не можешь дать то, чего у тебя нет. Для нас нет, — отстранился, заглянул в глаза, в уголке рта залегла горькая складочка: — Если хочешь уйти сейчас, потрогай ухо, и всё кончится быстро. Ты не бойся, от нас не будет тебе никакого несчастья, — и улыбнулся губами, белыми почему-то, и глаза эти драконьи голубые тоже улыбались, и я поняла, что да, из бабушкиных жуков во благовремение драконы получатся будь здоров, и сама себе позавидовала.

И тут же почувствовала себя выпущенной на свободу. Вспомнила, как был у меня в книжном коллега, который под вечер обычно начинал плакаться и скулить, чтоб отпустили его пораньше. Иногда желание его сбывалось, и, отпущенный, он чаще всего стоял и минут сорок ещё анекдоты рассказывал. Он был свободен и мог не торопиться)

Вот и я, будучи отпущенной, торопиться перестала и ощутила желание таки насладиться моментом. Напало шутливое настроение, и я тихонько дунула в острое ухо, не касаясь:

— Я останусь ненадолго. Анекдотики порассказываю, в канасту поиграю… А?

Он слегка обмяк, прикрыв глаза, и я поняла, что чего-то ему это да стоило, эдак просветлённо прощаться.

Обнял ладонями моё лицо, прижался горячим лбом к моему лбу, тихо заговорил:

— Останься хотя бы на две луны… я… мы всю жизнь будем помнить… но ты, если только малейшая тоска,