Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

глаз), и тебе готов служить верой и правдой.

– Не тот ли это малый, про которого ты мне прежде говорил?

– Тот самый. Ждал вот, чтобы тебе доложиться, государь… Одним махом мы двух зайцев прихлопнули, и кабана не упустили! – отчитавшись, Малюта церемонно поклонился.

– Славно, коли так. Спасибо за службу! Вот, Алексей, что теперь скажешь? – Этак он и меня факелами закидает!

Воевода Басманов только сокрушённо хмурился, и клял вполголоса Пимена дураком и индюком.

– То-то и оно – не дурак, вроде… Димитрий! Сегодня же отпишем митрополиту Новгородскому и Ладожскому. Испросим, здоров ли?..

Федька не всё понял, но догадывался, почему государь одаряет вниманием пустяковину вроде каких-то нищих скоморохов. Нет мелочей в делах государственных, и в малом бывает большая польза, если подойти с умом. И пешка может обернуться ферзём. Видимо, обратил Малюта вредоносный плевел на благо государя, что ловко весьма, и государь не счёл безделицей его старания. До сих пор Федька как-то не задумывался, откуда что берётся, и уж точно не представлял, что за люди, почему и отчего, становятся странствующими лицедеями. А ведь было в них нечто, ото всего прочего люда отличное. Смекалка непростая, отвага, хитрость, и часто – разумение грамоте, и отчаянность безбожных суждений, которую никто больше не мог являть открыто, да и в голову такое не придёт. А им вот приходило. Что за племя такое, что толкает их кружить по свету без дома, семьи, корней своих?.. А ведь правда, лучше их, сучьих детей, доносчиков не найти… Всюду шастают, везде пролезают, всё видят вниманием острым, вести носят, а теперь не попусту бродить станут. Государю станут вести-то сносить, чем живёт царство, не только в хоромах, а всюду. А Малюта оборотист, однако, раз дознался как-то, что все механоши одному подчиняются, и все ватаги – одной артели соратники, и меж ними свои законы в силе. Надо же… Что-то такое Федька слыхал о столичных нищих… Надо же. У всякой твари – государство своё малое, внутри большого. Да… За живот свой предводитель расстарается, за свободу возвращённую до всех ватаг клич донесётся, что царь великодушен и милостив, и им службу честную предлагает взамен разбоя.

– Ну а кто не проймётся, продолжит бесчинствовать, с теми они сами же разберутся.

Дружно выпили по чарке. Но за общим признанием Малютиной удачи явственно чуял Федька настороженную зависть. Никто из них не стал бы так прямо хвалиться за трапезным столом. Пусть и с одобрения Иоанна. Только Вяземский оставался равнодушен, занятый отдыхом и своей чашей романеи. Поговаривали, что в Вологде у него завелась зазноба, будто бы дворяночка с новгородчины… Может, из-за томления сердечного было ему не до чего, кроме прямого своего дела. Сидит тут, а сам в мечтах весь в Вологде, не чает, когда государь опять туда пошлёт. Федька попытался вообразить себе такое томление, и не смог. У него-то всё иначе сложилось, вовсе без сухотки любовной, а ведь не зря говорится, что нет хужее её напасти: разум отнимает, взор туманом застит, сил лишает и волю ослабляет. И вот ты уж и не воин, а невесть кто… Как-то там моя княжна, какими занятиями развлекается, пока я здесь, подумалось ему, и сразу круговертью пронеслась вся свадьба, ночь, она в уборе, и с косами, и в сорочке, и без, и он не заметил, о чём шла речь далее, спохватившись, когда перед государем надо было поставить последнюю чашу.

Вскоре государь отпустил всех, кроме него, и Годунову наказал после отдыха привести братца Бориса.

Ничего особо примечательного в этом Борисе не было. Держался почтительнейше, но без угодливости, волновался сильно, но растерянным не выглядел, и отвечал государю так же. Сказывался навык дворцового услужения, пусть при царевиче-дитяте, но всё же. Чем-то неуловимо он походил на своего опекуна. И снова, второй раз за день, процарапало по сердцу не то завистью, невесть к чему, не то сожалением, о чём, неведомо, и Федька мотнул башкой, изгоняя такую нелепость.

«Говорят, тебе неведом Титивиллус. Так ли?»

«Солгал бы я, государь, признавши это. Ведом. Потому старательно учусь тому, как благодетель мой, Дмитрий Иваныч, велит с ним бороться»

«И как же?»

«Главные пороки в себе искореняя…»

«И что почитаешь главными пороками?»

«Гордыню, государь, и глупость»

«Но ты не глуп. А гордыня, хоть и первый из грехов, как правильности письма мешает?»

«Глупо возгордиться и вздумать, что всё знаешь, потому не ошибёшься. Гордыня влечёт самодовольство, а за ним – ослабление средоточия, и не заметишь, как мыслию ты горделиво убежал вперёд деяния руки своей. И тогда Титивиллус510 толкает тебя под руку»

«Похвальное учение! Что ж, Борис, ступай, учись и служи прилежно. Димитрий! Определи стряпчим к нам в Постельный приказ»

Поклонились оба, вышли.

Потрескивали свечи. Стемнело, стихало всё вокруг покоев.

Иоанн заносил что-то в рукописи, прерываясь, вперивая взор прямо в него, расположившегося напротив за малым столом, под стойкой осьмисвечного шандала, опять с книгой. Иоанн наказал ознакомиться. Но, убегая непрестанно то в беседу его с Борисом, то в свои скачущие мысли, он ничего толком не прочёл. Пришлось начать страницу заново…

– Федя, не надоело ещё чтиво? Вижу, утомился.

– Я-то не утомился, – отвечал с улыбкой, – хотя, иную книгу читать – легче у Кречета отмахать палашами полный день! Сто потов сойдёт, покуда вникнешь… А Кречет опять шипеть станет. Всё бухтит, как ему тебе работу заказанную сдавать, когда ученик где-то пропадает через раз.

– С утра завтра едем на Опричный двор. Там разомнёмся как следует. Скорей бы переехать! И я захряс тут в палатах, с лета без роздыху… Кроме перьев да ложки во длани ничего не держал. Разогнуться хоть от дел некончаемых, слушаний, толковищ … Этак и правда разучишься, с какого хвоста на коня взбираться, с какого конца копие метать… Покажешь, чему обучился! А сейчас отпускаю тебя, до завтра делай, что желаешь.

Он медленно бережно закрыл драгоценную книгу, вышел из-за стола, приблизился к Иоанну, тоже отложившему перо, откинувшемуся утомлённо в кресле. Опустился на ковёр, так знакомо пахнущий шерстью, взял свободно свесившуюся его руку, прижался к ней щекой. К жёсткой её твёрдости, набухшим венам, к холоду тяжёлых перстней, вдохнул веяние терпкости, скрытого гула крови и ладана, до головокружения.

– Соскучился я по тебе, царь мой…

Казалось, Иоанн не слышит. Только рука ожила, пошла блуждать по Федькиным волосам, привычно и размеренно. Тогда прижался он лбом к Иоаннову колену, к ломкой мягкой шелестящей золотой тафте. Глаза закрыл. Тишина сгустилась, встала вязким тёмным мёдом, ожила постепенно отдалёнными и близкими шорохами, шёпотами тяги в слуховых оконцах, поскрипываниями, постукиваниями, постанываниями деревянных уборов, отголосками мерного шага дворцовой стражи, и там, снаружи, протяжной перекличкой караулов…

– Тихо-то как… Хорошо…

На его