Собрание прозы в четырех томах - Довлатов Сергей Донатович

«Бог — это справедливость».

И задумался: при такой биографии, как моя, чужой язык уже не составляет тайны.

Ко мне обратился полицейский с бакенбардами:

— Чем могу служить?

Он направил меня в канцелярию. Там я уплатил четыреста долларов, расписался и ответил на пять-шесть вопросов:

— Мистер Страхуил — ваш друг?

Я кивнул.

— Что вы можете сказать о нем?

— Только хорошее.

— Где вы познакомились?

— В тюрьме.

— Когда, за что и где вы отбывали наказание?

— Я был надзирателем.

— Извините?

— Я был охранником, коллега.

— Называйте меня — сержант Барлей. За что и где мистер Страхуил отбывал наказание?

— Под Сыктывкаром.

— Пожалуйста?

— Под Сыктывкаром.

— Это в Польше?

— Нет.

— Тогда в России?

— Совершенно верно.

— За что мистер Страхуил отбывал наказание?

— В общем-то за правду.

— Что это значит?

— За антикоммунистическую деятельность.

— Ограбление, убийство?

— Не думаю.

— Вчера он пытался украсть женскую шубу.

— Полагаю, что это недоразумение. Зачем ему женская шуба?

— Вот и я так думаю — зачем?

Наступила пауза. Сержант перебирал какие-то бумаги. Мне захотелось спросить:

— Скажите, я обязан был давать эти показания?

— Нет. А теперь распишитесь.

Потом меня завели в какой-то бункер. Через минуту появился Страхуил, здоровый, улыбающийся, в джинсовом костюме. Ринулся ко мне, горячо обнял и даже хотел поцеловать. При этом сильно оцарапал мне шею наручниками. Тут вышел офицер с ключами.

— Пока, — сказал он.

Мой друг выбежал на улицу, потирая запястья. Мне показалось, что я уже наблюдал эту сцену в каком-то фильме.

Я взглянул на часы — половина девятого. В ланчонете на углу жарили бекон.

— Зайдем? — спрашиваю.

— Не сюда.

— Ты же хотел позавтракать…

Становилось людно. Негры и латиноамериканцы толкали перед собой железные рамы на колесиках, увешанные одеждой. Переулки в этой части Манхэттена были забиты грузовиками. Как всегда, звучала однообразная ритмичная музыка. Из люков шел пар.

Страхуил толкнул вертящиеся двери. Я увидел вывеску — «Парижский шик». Столы были покрыты линолеумом. Над кассой гудел допотопный вентилятор. На прилавке возле блюда с фруктами дремал огромный кот.

Я сказал:

— Здесь недорого.

— Не имеет значения, — ответил Страхуил.

И тут же добавил:

— Кстати, где деньги?

Я протянул ему несколько бумажек. Подошел официант. Мы заказали два куриных супа, фаршированные ножки и шашлык. Все из курицы. Страхуил поинтересовался:

— А выпивка у них есть?

Я перебил его:

— Как ты сюда попал?

— В смысле — на Запад? Была у меня одна еврейка из валютного ресторана. Сошлись мы, помню, на День Конституции. Утром встали, познакомились как следует, оказывается — ей грозит трояк. И у меня как раз доследование шло. Уже подписку взяли о невыезде. Значит, надо ехать и как можно дальше. Записались и уехали, примазав органы двумя кусками. А в Риме эта Беба завела себе какого-то шахматиста еврейской национальности. Уж здесь-то он вроде бы на фига ей понадобился? Видимо, любовь. А любовь — это для меня святое, гражданин начальник. Короче, дал ей на прощание в глаз и отвалил.

Официант принес нам еду. Заиграла невидимая музыка. Страхуил нетерпеливо приподнялся:

— Я на минуту отлучусь. Надо заправиться.

— В смысле?

— В смысле горючего. Магазин за углом.

— Не стоит, — говорю, — рано.

— Что значит — рано? Мы же не в Республике Коми. Здесь, гражданин начальник, всегда есть место подвигу.

— Это лишнее.

— Лишнее? — приподнял брови Страхуил. — Все у тебя лишнее, начальник! Кто знает, что в жизни главное, что лишнее. Вот я расскажу тебе историю про одного мужика. Был он королем шмена на Лиговке. И его наконец повязали. Оттягивает король что положено, возвращается домой. А у него три дочери в большом порядке. Упакованы, как сестры Федоровы. Старшая ему и говорит: «Батя, живи у меня…»

Все это стало мне надоедать. Я понял, что должен защититься от надвигающегося хаоса. Он преследовал меня в Союзе, я уехал. Теперь он настиг меня в Америке. Хаос и абсурд.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Страхуил продолжает:

— Она ему: «Живи, говорит, у меня, батя. Вот тебе койка. Вот тебе любая бацилла из холодильника: колбаска, шпроты, разные ессентуки…»

Тут я прервал его:

— Откуда ты свалился на мою голову?

Страхуил не обиделся:

— Вот принесу горючего, бухнем и разберемся.

— Еще раз говорю — не стоит.

Друг мой отложил вилку, задумался. Лицо его озарилось светом глубокой выстраданной правоты. Я услышал:

— По-твоему, жизнь — что? Она — калейдоскоп. Сегодня одно, завтра другое. Сегодня ты начальник, завтра я. Вспомни Чинья-Ворык. Вспомни автомобильную мойку на Конюшенной.

Господи, да я и без него все помнил. Прожитая жизнь только кажется бесконечной, воспоминания длятся одну секунду. Конечно, я все помнил.

1965 год, ноябрь. Лагерь усиленного режима на станции Чинья-Ворык. Я военнослужащий, контролер штрафного изолятора.

Праздники ощущаются даже в лагерной зоне. У заключенных — выстиранные робы, начищенные дегтем сапоги. Над канцелярией вяло полощется широкий бледно-розовый транспарант:

«Через добросовестный труд — к социализму!»

Я сижу на вахте у знакомого инструктора. Он чинит мою бляху с напайкой. Над его столом — репродукция, вырванная, очевидно, из поваренной книги: жареный цыпленок, декорированный яблоками.

Звонит телефон:

— Срочно зайдите к лейтенанту Токарю.

Инструктор одалживает мне свой ремень. Я нехотя иду к зданию администрации.

— Есть дело, — говорит Токарь, — собирайтесь. Берите конвоира. Выводите бригаду из двух человек на отдельную точку. Хуриев вас проинструктирует.

— Что еще за дело?! — говорю. — Сегодня праздник!

Токарь приподнялся, одернул гимнастерку и сказал:

— Канализационная труба этого не знала, взяла и лопнула.

Он помолчал и добавил:

— Я ей от души сочувствую, потому что и мое терпение лопается. Ясно? Действуйте…

Через полчаса мы были на вахте: караульный и двое зеков-сантехников. Естественно, у всех дурное настроение — праздник. Хотя работы там было часа на два.

— В три будем дома, — сказал я одному из зеков.

Тот в ответ:

— Ну и что хорошего?

Второй добавил:

— Не дома, а в колонии усиленного режима — 1314/6.

Мы вышли из зоны, спустились к подстанции. Караульный сел на ящик из-под огурцов. Зеки разожгли костер, покурили, взяли лопаты.

День был морозный, солнечный. Дым над зоной поднимался вертикально. В поселке за ручьем играла музыка:

Ты сегодня мне принес Не букет из алых роз, Не тюльпаны и не лилии…

Так прошло около часа. Раза два зеки устраивали перекур. Впрочем, работали они добросовестно. Хотя бы судя по тому, что разделись.

Зеки были тощие, мрачноватые, примерно одного роста. Такие не запоминаются. Правда, один из них без конца ходил мочиться. Он-то вдруг и подошел ко мне:

— Хорошая погода, гражданин начальник.

Я спросил:

— Что надо?

Зек подошел еще ближе — так, что караульный выкрикнул:

— Стой на месте!

Зек остановился, доверительно подмигнул мне и сказал:

— Начальник, давай его схаваем ради праздника.

— Кого?

— Да петуха.

— Какого еще петуха?

— А вон, смотри.

Действительно, возле ручья гулял петух. Наверное, забрел сюда из Чинья-Ворыка.

— Вы что, — говорю, — совсем обнаглели?!

— В чем дело, начальник?

— Петуха не трогать. Продолжать работу.

— Начальник!

— Ни в коем случае.

Зек молитвенно сложил на груди руки. Заговорил драматической лагерной скороговоркой:

— Начальник, кто узнает?! Я его уделаю в момент. Исполню как врага народа. А если что, ты не в курсе.