Совьетика - Ирина Маленко

К тому времени, как я добралась до места нашей с Ойшином встречи (на этот раз мы встречались в южном пригороде Дублина, в фешенебельном парке с прудами и лебедями), мне начало казаться, что за мной следует «хвост».

Конечно, старик Том был прав, когда говорил: «Если тебе кажется, что у тебя паранойя, это не значит, что за тобой нет слежки», но я была удивлена тем, насколько в открытую это делалось. На дороге около парка остановился белого цвета фургончик, безо всяких надписей на кузове – прямо напротив меня. Как в кино. И стоял он там, и стоял, и не уезжал, хотя делать ему там было на первый взгляд совершенно нечего. И никто из него не выходил.

Я сидела на лавочке, лихорадочно соображая, что делать. Если это на самом деле слежка, тогда, конечно, надо не встречаться с Ойшином – надо уходить. А если нет? А если это все-таки слежка, но ведут они себя так в открытую только для того, чтобы увидеть, не занервничаю ли я? Если занервничаю, значит, мне есть что скрывать. А собственно говоря, почему это не может быть, что мы с Ойшином встречаемся просто по личным делам – тем более в такой день?…

Я сидела и думала, что же мне делать, а фургончик все не уезжал, и мне становилось все более неловко сидеть на полном виду у него – почти как под дулом танка. Танкисту видно тебя, а тебе его – нет. Я всегда боялась танков – с тех пор, как когда-то в детстве один танк ехал по нашей улице и вдруг начал медленно разворачивать свою башню…

Сердце у меня стучало, кажется, в горле, когда я наконец встала с лавочки и переменила свою позицию – таким образом, чтобы не быть больше в поле зрения «танкистов», но в то же время так, что самой мне «танк» оставался виден, как на ладони. Посмотрим, что они будут делать… И не появится ли вокруг меня кто-то еще.

«Танк» все стоял неподвижно. До нашей встречи с Ойшином оставался еще почти час. И я решила уйти из парка, проверить, не последует ли кто за мной, и если нет, то через час вернуться.

Так я и сделала, нырнув в ближайший шоппинг-центр. Я бродила по нему минут сорок, купила для виду пару безделушек. Народу с утра там было немного, и я бы непременно почувствовала, если бы было что-то подозрительное.

Ничего не было. По крайней мере, не было так внаглую, как тот «танк». Конечно, я не профессионал, и у меня мало опыта, но я постаралась быть настолько осторожной, как только смогла, и я решила непременно рассказать Ойшину о своих опасениях. «Если за нами действительно кто-то следит, вот когда нам будет в самый раз поцеловать друг друга!» – невесело пошутила я мысленно. Но на душе у меня скребли не просто кошки, а целая сибирская рысь. И вовсе не из-за опасений за себя…

Когда подошла пора встречи с Ойшином, когда он появился на горизонте, я с трудом остановила себя: так сильно хотелось мне встать с лавочки, побежать ему навстречу и

броситься ему на шею. Но я сдержалась.

– Случилось что-нибудь?- спросил Ойшин, глядя на меня.

Я без утайки поведала ему о своих опасениях. Но Ойшин совсем не выглядел озабоченным, когда услышал о них. От только молча кивнул. Неужели у меня все-таки паранойя, и мне все это только показалось?

Оказалось, Ойшина занимало другое. Самый главный из практических, нерешенных еще нами вопросов.

– Ойшин, я же сразу тебе сказала, что вот это – не по моей части. Вы слишком насмотрелись фильмов о Джеймсе Бонде. По-моему, вы думаете, что я тоже какая-нибудь «девушка Бонда», а ведь я обыкновенный человек. У вас в таких вопросах гораздо больше опыта, связей и возможностей, чем у кого-либо из известных мне людей. Вы со своей стороны решайте данный вопрос, а я займусь тем, что мне по силам. Договорились?

Вроде бы договорились. Я подумала про себя, что надо будет поговорить об этом с Дермотом. По-моему, Ойшин продолжал считать меня кем-то совсем не тем, кем я была на самом деле. Кем-то гораздо более значительным. Может, хоть Дермот ему объяснит…

Мне не хотелось подавать им ложные надежды.

На прощание Ойшин, как обычно, потянулся к моим губам – зажмурившись и чуть заметно улыбаясь. Он выглядел при этом таким счастливым, что у меня защемило на сердце. Боже мой… а вдруг с ним что-нибудь случится? Да я же тогда…

– А у меня есть кое-что для тебя, – не поднимая на него глаз, сказала я после того, как его губы прикоснулись к моим. – Я знаю, что не полагается, но ты посмотри в поезде, а потом порви на клочки и выброси…

И я сунула ему в руку конверт с «валентинкой». Мне было ужасно неловко при этом – от того, что я занимаюсь такими пустяками, когда речь у нас с ним идет о серьезных вещах. Но чем дальше, тем труднее мне становилось делать вид, что он для меня только друг и соратник…

Он удивленно поднял брови, но взял конверт и сунул его в карман, не спрашивая, что это.

– Спасибо. Скоро война начнется…. В Ираке, – сказал Ойшин на прощание мрачно.

И она действительно вскоре началась. Показав, насколько импотентны мировое общественное мнение, которое никто не слушал, и массовые мирные протесты, на которые никто не обращал внимания. Так же, как и референдумы, которые в «демократическом» обществе всегда проводятся заново, если народ проголосовал не так, как от него требовалось .

****

…Югославия. Афганистан. Deja-vu. …

Я сидела в автобусе и беззвучно плакала- слезами горькими и злыми. Они текли по моим щекам потоками, как речка Шимна с темно-фиолетовых от вереска ирландских гор Мурн. Горячие, как кровь детей в далеком Ираке, глядящих в небо широко раскрытыми от страдания глазами ….

Когда начинается война – империалистическая, наглая война тех, кто не задумываясь посылает на электрический стул бедняка, укравшего что-то, чтобы выжить, а сам в то же время разбоем вселенского масштаба пытается присвоить себе то, что ему не принадлежит, да ещё при этом ждет от всех нас аплодисментов и прославлений- я становлюсь другим человеком. Все мои реакции обострены, я работаю как вол, и днём и ночью, – и не могу успокоиться ни на секунду: все кажется, что от твоих действий, пусть даже далеких, пусть даже, казалось бы, тщетных изменить несправедливое положение вещей, тоже зависит победа. Торжество справедливости и человечности над мерзостью, наглостью, лицемерием и Злом, которое, я не сомневаюсь в этом ни на минуту, даже сегодня, обязательно придет. Но не само по себе – только из искры может возгореться пламя!

Я проезжала через маленький североирландский городок Драперстаун. Никогда раньше не бывала в такой глуши, отдаленной от всего окружающего мира горами и лесом, где даже в апреле пахнет грибами. На подъезде к нему вдоль дороги висели два плаката. На одном было написано “Мы не требуем ничего, кроме равноправия”, на другом – “Тот, кто не дает совершиться мирной революции, неизбежно получит революцию вооруженную. Кеннеди “ (цитата по памяти). А за моей спиной сидели две благопристойные ирландские бабушки с перманентом и в очочках – и вели беседы на совсем, очевидно, непривычные их ненапрягающемуся уму темы мировой политики.

– Ой, надо было американцам оставаться в Ираке сразу, тогда ещё, в 91-м году. Дошли бы до Багдада и скинули бы этого Саддама! А то вот столько ребят своих теперь положат! – сочувственно сказала одна.

– Мне совсем не нравится этот Буш. Но Америка так хорошо всегда к нам относилась, столько сделала для нашей страны…. Мы обязаны поэтому им теперь помочь, – вторила ей другая.

Я не удержалась.

– Значит, потому, что Америка, по-вашему, была для вас хороша, пусть теперь убивают людей в других странах? – спросила я.

Бабушки – в типично ирландской манере- сделали вид, что меня не расслышали, или что я обращалась не к ним.

По радио в автобусе начались новости. “В Багдаде от бомбардировок сегодня, по сообщениям с иракской стороны, погибли 15 человек…” – читала диктор. Бабульки не проронили ни слова. “Американский вертолет был подбит иракцами, пропало 6 солдат. Полагают, что они погибли,” – продолжало радио. И бабушли синхронно зацокали языками:

– Ой бедняжки! Представляешь, Ройшин, каково их матерям?

– Замечательно. Великолепно. Молодцы иракцы, так держать! – громко сказала я.

Бабули в шоке замолчали, но вслух так ничего и не возразили. В Ирландии принято все делать не вслух, а исподтишка – и когда ты говоришь вслух то, что идет вразрез с “официальной точкой зрения”, люди теряются и начинают тебя бояться.

Я сидела впереди бабулек, и они не могли видеть, что по моим щекам потекли те самые слезы – горячие и злые-, о которых я рассказала вам в начале.

Мои попутчицы, судя по всему – и по виду, и по акцентам, и по именам, и по тому, куда они ехали, – были представительницами угнетенного и дискриминируемого католического меньшинства. Того самого, которое развешивает вдоль дорог вышеупомянутые плакаты. И тем не менее, по отношению к нам, “небелым мира сего”, они были совершенно такими же расистками, как здешние протестанты-юнионисты- по отношению к ним самим. Причем их собственный расизм даже не был им самим заметен. Наверно, этого стоило ожидать от тех, кто – в коллективном смысле слова, как и любая западная страна – живет за счёт всего остального мира и может себе позволить, фигурально говоря, валяться на диване целый день – и тем не менее не умирать с голода/ Но тем не менее, было очень больно это видеть своими глазами – и осознавать, что даже самые дискриминируемые люди здесь совершенно равнодушны к тому, когда дискриминируют, уничтожают и грабят не их самих, а “каких-то там черномазых”.