Мое преступление - Гилберт Кийт Честертон

произнес:

– Не далее как прошлой ночью я отправил вас в путешествие – отсюда, из этого зала с четырьмя дверями.

После очередной паузы коротышка медленно покачал головой.

– Я никогда не видел вас раньше, – предельно искренним голосом ответил он. – Вы никогда и ниоткуда меня не отправляли. Я только что пришел сам, увидев издали башни вашего замка. А в окрестности замка попал вообще случайно, сам не знаю как. Я уроженец одного из островов, входящих в Греческий архипелаг; по профессии я аукционист, а зовут меня Пайк.

Семь долгих мгновений король сидел на своем троне, неподвижный, как статуя, а затем в его добрых старческих глазах проступило нечто ужасное: глубочайшая убежденность в том, что все только что сказанное является неправдой. Это чувство узнает каждый, кто пытался обмануть ребенка и вдруг увидел, как дитя прозревает обман. Затем король поднялся во весь рост, снял висящий над троном тяжелый меч, обнажил его – и лишь после этого заговорил:

– Я поверил безумному рассказу о точном попадании стрелой в стрелу, потому что это наука. Я поверил еще более безумной истории о том, как исчезли следы жизни на Луне: ведь это тоже наука. Тому, что медуза превращается в джентльмена и вообще все что угодно превращается во что угодно, я тоже поверю: ибо хотя это уже предел безумия, но по-прежнему наука. Однако я не поверю человеку, который утверждает, будто то, что я знаю, не соответствует действительности. Я не поверю тому, кто отрицает, что вчера вышел через эту дверь по моему приказу из моего замка. Первые трое, возможно, сказали правду: полностью исключить этого нельзя. Но тот, кто пришел последним, заведомо солгал. За эту ложь я покараю его смертью.

С этими словами старый благородный король ринулся к четвертому лучнику, вздымая меч над головой, но был остановлен взрывом радостного смеха. Все присутствовавшие в зале наконец убедились: есть в мире хоть что-то, во что не может поверить даже англичанин.

Перевод Григория Панченко

Искусство быть констеблем

Не так давно со мной произошел странный случай, некоторым образом связанный с историей и особенностями нашей страны. Я тихо сидел в провинциальном уединении, стараясь, насколько это возможно, наслаждаться сельской идиллией, когда мне позвонили по телефону – пожалуй, не самому деревенскому приспособлению. Да и услышал я голос не завсегдатая соседней пивнушки, а человека, которого знал по работе в одной из больших лондонских газет.

Он сказал:

– Прошел слух, что вас назначили констеблем Биконсфилда.

Я ответил:

– Тогда у вас плохой слух.

Сделав паузу, знакомый произнес:

– Так разве вы не стали констеблем Биконсфилда?

– Ну конечно же нет, – сказал я. – Вы же не стали папой римским? Разве я похож на человека, которого любой умственно полноценный член общества (кроме, возможно, преступников) хотел бы видеть констеблем?![24]

– Вот как, – задумчиво ответил мой друг. – И все-таки об этом написала «Дейли газетт»: «Мистер Г.К. Честертон был назначен окружным констеблем Биконсфилда».

– Хорошая шутка, – ответил я. – Я-то думал, что у вас там более живое и вульгарное чувство юмора.

– Итак, можем счесть это мистификацией? – спросил мой пытливый собеседник.

– Конечно, можете, – сказал я, – и определенно успешной.

Повесив трубку, я снова попытался почувствовать себя сельским жителем.

Когда попытки мои продолжались уже три минуты, телефон зазвонил снова. У известной иллюстрированной еженедельной газеты было ко мне важное дело.

– Мы узнали, – сказал серьезный голос, – что вы теперь окружной констебль Биконсфилда, и любой ваш опыт в этой области…

– Я не окружной констебль Биконсфилда! – вскричал я в горестном остервенении. – Так же как и не лучший студент Кембриджа, не церемониймейстер с золотым жезлом, не далай-лама, не живой скелет, не фаворит скачек и даже не королева любви и красоты на приближающемся рыцарском турнире. Неужели человечество совсем перестало понимать шутки?

Я в некотором раздражении вернулся к своим сельским грезам, а затем раздался еще один звонок – на этот раз во входную дверь. Мне сообщили, что представитель еще одной газеты (на этот раз иллюстрированной ежедневной) приехал из Лондона с камерой, чтобы сфотографировать меня в качестве приходского констебля. Даже не знаю, рассчитывал ли он увидеть меня в какой-то яркой форме с перьями и эполетами или просто хотел запечатлеть новое, восторженное выражение моего лица после получения назначения. Во всяком случае, я ответил ему, что он может сфотографировать меня в качестве «Человека, который не является приходским констеблем Биконсфилда»[25]. Он заснял меня в ряде в высшей мере неконстебльских ракурсов (рассчитанных на опровержение клеветы), а затем ушел.

Случилось так, что примерно через четверть часа после этого разговор с одним из жителей Биконсфилда перетек в обстоятельную беседу, и я поведал ему, в приступе безумного смеха, как все эти опытные журналисты поверили шутке, место которой разве что в дешевом юмористическом листке.

– Предполагаю, – сказал я, – что всякий раз, когда в «Панче» игриво предположат, что именно я, присев у себя в Биконсфилде, стал причиной землетрясения в Сан-Франциско, мне придется писать в «Таймс», чтобы отмыть свою репутацию.

Мой