Данайцы - Андрей Хуснутдинов

В эту фантастическую минуту, когда мы были поглощены не столько тем, что видели, сколько тем, что помнили, когда мы стягивали за края то, что было у нас перед глазами, с тем, что было в наших головах, – в эту минуту все остальное перестало для нас существовать, и потому, когда водитель принялся разворачивать машину, чтоб ехать прочь (он, видимо, о том и спрашивал нас), мы не сразу могли понять, куда продолжает двигаться фургончик, и еще позже спохватились, чтоб кричать: приехали, все.

Первой, как водится, опомнилась Юлия. Она взяла из фургончика сейф-сундучок и объяснила водителю, что прежде следует открыть сундучок, так как там находятся ключи от дома. Водитель предложил взломать крышку монтировкой.

Я не стал дослушивать их разговора, зная, чем он наверняка кончится – Юлия заставит везти ее к Карлу, который как-то открыл замок нашей машины булавкой. Мои предположения подтвердились: водитель и Юлия поехали на берег, а минутами двадцатью позже к дому подкатил хорошо знакомый мне обшарпанный фургончик автомеханика.

За рулем машины сидел Карл. Заглушив двигатель, он вывалился из кабины, перебежал на другую сторону, отпер дверь и помог выйти Юлии. Заплывшее спросонья лицо его пылало от счастья. Сундучок был открыт.

– А где водитель? – спросил я.

– А у него, представляешь, колесо, – ответила Юлия, подавая мне ключ от дома. – Представляешь, гвоздь.

– Начинается… – сказал я.

– Что? – спросила Юлия.

– Ничего.

Я отпер дверь.

Пол прихожей оказался обит новым войлоком. Стены были перекрашены. На высокой ажурной подставке в горшке пенился кактус.

– Так, – сказала Юлия.

Из кухни вышел толстый палевый кот, сел на задние лапы, зевнул и равнодушно посмотрел на нас.

– Так, – повторила Юлия.

– Кис-кис, – сказал Карл и засмеялся.

Было жарко натоплено, и мне отчего-то померещился запах ладана.

Юлия с Карлом пошли по комнатам, включая всюду свет.

Усевшись в простенке между обувной полкой и гардеробом, я глядел на расписание электричек, приклеенное возле трюмо. У порога темнели пятна талой воды и комья грязи. Дверь была не заперта. Мало-помалу я задремал, в пространстве над домом мне показался туманный металлический угол, угол этот надвигался на меня, я был вынужден отступать, пока не ударился головой о гардероб, и, вспугнув кота, тоже не пошел в комнаты.

Карл, позевывая, смотрел телевизор в гостиной. Я сказал: «Привет», – однако он и бровью не повел, будто не слышал меня. На запыленном экране бесшумно скакал кордебалет.

Юлия была в ванной. Держа одну руку под струей воды из крана, другой она водила по краю раковины. В отражении зеркала я увидел, что она злится, ее поджатые губы побледнели. Я поглядел на желтый, весь в разноцветных завитках и амурах, плафон над зеркалом, зажмурился и тихо прокашлянул.

– Ведь ее предупреждали: никаких постояльцев, – сказала Юлия, глядя на меня в зеркало. – Предупреждали?

– Кого? – не понял я.

– Ундину.

– Ах… ну, да.

Ундина – тетушка Ундина – это бывшая хозяйка нашего этажа. Незадолго до старта мы заключили с ней договор, по которому она брала на себя обязательства присматривать за домом. Для этих расходов был открыт счет в банке, ежемесячно она могла снимать с него небольшую сумму. Другим пунктом договора она обязывалась не пускать постояльцев в дом – по крайней мере, на наш этаж.

– Ведь ее – предупреждали? – повторяла шепотом Юлия.

***

Переодевшись, потом как ни в чем не бывало мы пили чай в гостиной.

Карл рассказывал анекдоты и сплетни. От усталости у меня уже начинало вспыхивать в глазах. С анекдотов и сплетен Карл постепенно перешел к вулканизации шин, к каким-то редукторам (он говорил: редукторá) и через эти самые редукторá достиг автомобиля-амфибии, который тайком от отца собирал в соседском гараже. О своей тайне он рассказывал взахлеб, как рассказывают о гениальном потомстве и об излеченных болезнях. При всем при том ни за что нельзя было судить, в какой стадии находится постройка машины – то он заговаривал о ватерлинии, нанесенной специальной краской, то о том, что еще не может определиться со схемой киля и с трансмиссией. Машинный отсек, мостик, кормовые и носовые трюмы, вспомогательные палубы и даже фальшборт – все это представало в его описаниях столь подробно и убедительно, что Юлия взялась спорить с ним. Карл стал рисовать на клочке бумаги чертежи, а я, пользуясь тем, что меня перестали замечать, сполз на диван и закрылся кожаной подушкой. С такого расстояния амфибия показалась мне линкором, я заснул и, собравшись заметить о своем открытии спорщикам, вдруг увидал их вдали от себя, на громадной влажной корме. Я двинулся в их сторону, однако, прежде чем достичь кормы, был вынужден обойти надстройки и спуститься на нижние палубы. Тут и там мне встречались люди, чинившие фанерные переборки и прятавшие в темной ледяной воде своих опухших утопленников. Среди этих людей были полковник и Ромео. С каменным, наполовину отбитым лицом ангела, в багровом генеральском мундире, полковник целился из своей «астры» в цветущую лужу, которую Ромео посыпал розовыми лепестками. В донных помещениях, почти целиком затопленных, шли выбросы известняка. Кафельное дно корабля было усеяно гильзами и шариками золотой фольги. Я продирался через ржавые ходы, перемежавшиеся роскошными залами и целыми клуатрами, плутал в заброшенных кубриках, миновал прокуренные кают-компании. Бог знает каким образом мне становилось ясно, что линкор таки продолжает идти по своему курсу и в том-то и состоит задача команды – достичь земли прежде, чем последние отсеки окажутся под водой. Помощи ждать было неоткуда, во всем океане больше не оставалось ни одного борта, и насущным интересом для экипажа в таких условиях являлась опека об утопленниках. Утопленников была тьма, и количество их все возрастало, они грозили увлечь на дно огромный корабль, однако избавляться от них мешали люди с ртутными фонарями и кинокамерами – беспечные эти люди зачем-то подсвечивали и снимали воду. Карла и Юлии я больше не видел. Собственно, я и не должен был их видеть, ибо миссия, с которой они ненадолго поднялись на борт, состояла в избавлении от особо тяжелых утопленников, а именно: особо тяжелых следовало и вовсе исключить из границ земного притяжения…

Очнувшись потом в душной темноте, я осторожно потрогал под собой горячую кожу дивана. В рассеянном свете лампочки со двора начерно выступали очертания гостиной. Из форточки слышался ровный, равнинный шум моря. На подоконнике дремал кот. Долгое время я лежал с неприятным чувством, что ровно за миг до моего пробуждения кто-то вышел из комнаты. Не то на кухне, не то в ванной из крана капала вода. Кот чихнул, потянулся передними лапами, сел и, задумчиво помахивая хвостом, стал глядеть в мою сторону. Я размял затекшую руку, поднялся с дивана и бесшумно, ощупью, будто из зрительного зала, вышел из дома.

Сев на крыльце, я думал, что забвения от этой смертной тоски мне уже не будет и что однажды я сгину в подсвеченной воде. Я больше ни на миг не верил в свое возвращение и мне казалось, что приключения последних часов на самом деле сводятся к блужданию в искусных, ловко составленных декорациях. Наваждение это было до того предметным, что почудилось мне более воспоминанием, чем наваждением. Из меня словно уходило нечто необъятное, служившее прежде сырьем моего покоя. Легко одетый, я быстро прозяб, однако пошел не обратно в дом, а на берег, где стал прохаживаться по темному, творожистому от снега пляжу. Ни одного огонька не мерцало вокруг – ни одного, как накануне Творения. Порывы ветра достигали такой силы, что мне приходилось оборачиваться к нему спиной, чтобы не задохнуться. Грозный шум прибоя заполнял пространство и как будто дробил его, тем не менее и моря тоже было не видать. Я ждал, что эта свирепая стихия что-нибудь сделает со мной – убьет, лишит рассудка либо предъявит свидетельства вселенского подлога, – но меня лишь вконец проняло от холода.

***

Во второй раз я проснулся уже под утро, мне показалось, что звонит телефон. Сдвинув плед, я тер глаза и ждал повторного звонка. Однако в доме было тихо, телефон молчал. Тьма за окнами разбавилась, отсырела, тюлевая занавеска трепетала на сквозняке. Я лежал одетым в кабинете на софе. Подводя черту пространству ночи, тишину за дорогой прожгла электричка – на мгновение окон коснулся тяжелый, дробный гром колес, бившихся на рельсовых стыках. Не спеша, будто больную личину, я стянул с себя плед, затем, стараясь не сильно тревожить спекшиеся пружины, поднялся с софы, пошел в кухню и выпил воды из чайника.

Через час почти рассвело. Все это время я просидел у окна, глядя во двор. На скамейке в бельведере, придавленный куском кирпича, дрожал на ветру сырой газетный лист. Снег был изрезан автомобильными протекторами, неподалеку от крыльца чернело масляное пятно.