Языки культуры - Александр Михайлов

Sengle F. DieЖzeit. Stuttgart, 1971–1980, Bd. 1–3.

Neumaier H. Der Konversationston in der frьhen Жzeit. Stuttgart [u. a.], 1973.

Eisenbeiss U. Das Idyllische in der Novelle derЖzeit. Stuttgart [u. a.], 1973.

Niebuhr E. Einleitung // BdB, S. 1—34.

Weydt G. Literarischest III: Das Problem Stil und Epoche // Ibid., S. 313–328.

Fьlleborn U. Frьhrealismus und Жzeit // Ibid., S. 329–364.

Bauer W. Jeremias Gotthelf: Ein Vertreter der geistlichen Restauration derЖzeit. Stuttgart [u. a.], 1975.

Gцttler H. Der Pfarrer im Work Jeremias Gotthelfs: Ein Beitrag zur Stellung des Geistlichen in der Literatur derЖzeit. Mьnchen, 1978.

LinkJ. В und Дsthetizismus: Fьnf Gedichte der West-цstlichen Divans. Mьnchen,

Perraudin M. The young Heine as a В epigone // HeintJb, 1984, Bd. 23, S. 22–41.

БИДЕРМАЙЕР В ИНОЯЗЫЧНЫХ ЛИТЕРАТУРАХ

Brie F. Literarischest in England // DVj, 1935, Bd. 13, S. 149–162.

Krause W. Karl Egon Ebert und das bцhmische В // Euph., 1936, Bd. 35,

S.197–209.

Jirвt V. Ceskя a nфmeckя В; Uloha *Bu* v фeskйm nвrodnim obrozeni (1937) // Idйm. Portrety a Studie. Praha, 1978, s. 545–548, 548–551.

ZolnаiB. A MagyarЖ. Budapest, 1941.

AngyelF. Franzцsischest // Helicon. Debrecen, 1943, Bd. 5.

Hecht J. Dickens’ Verhдltnis zumB // DVj, 1944, Bd. 22, S. 439–470.

Wandruszka A. Amerikanischest // Wort und Tat. Innsbruck, 1946, H. 3, S. 49–60.

Lunding E. В og romantismen // Kritik, 1968, t. 7, p. 32–67.

Lunding E. Цsterreichisch-dдnische literariche Begegnungen in der Жzeit // Peripherie und Zentrum. Festschrift fьr Adalbert Schmidt. Salzburg [u. a.], 1971, S. 137–163.

Nemoianu V. Is There an English^? // Canadian Review of Comparative Literature, 1979, vol. 1, p. 27–45.

ScherberP. Das В im sьdslavischen Bereich in der ersten Hдlfte des 19. Jahrhunderst // Die цsterreichische Literatur: Ihr Profil an der Wende vom 18. zum 19. Jahrhundert (1750–1830) / Hrsg. von H. Zeman. Graz, 1979, S. 531–544.

Nemoianu V. Ostmitteleuropдisches B: Versuch einer Periodisierung (1780–1850) // Die цsterreichische Literatur: Ihr Profil im 19. Jahrhundert (1830–1880) / Hrsg. von

Zeman. Graz, 1982, S. 125–139.

Schamschula W. Aspekte desЖ in der tschechischen Literatur // Ibid., S. 107–124.

Neuhдuser R. Zur Frage des literarischen/? in Russland: (Die Literatur der fьnfziger Jahre) // Wiener Slawistischer Almanach. Wien, 1982, Bd. 10, S. 111–136.

Nemoianu V. The taming of romanticism: European literature and the age oiB. Cambridge: London, 1984.

Neuhдuser R. Das «Biedermeier» (Realidealismus) in der russischen Lyrik der fьnfziger Jahre des 19. Jahrhunderts // Wiener Slawistischer Almanach. Wien, 1985, Bd. 15, S. 35–66.

Поэтика барокко: завершение риторической эпохи

1. Барокко как понятие и термин

Барокко» — это одна из сложнейших тем теории литературы, и литературовед, поставленный перед задачей говорить о барокко, чувствует необходимость одновременно с описанием, анализом или характеристикой «барочных» явлений заняться оправданием и самого барокко, т. е. как самого обозначения, так и самого обозначаемого. Эти обозначение и обозначаемое принимаются нами за совершенно неразрывное единство, и это утверждение, как понимает автор, само но себе есть предположение, которое в свою очередь нуждается в оправдании, но, конечно, не в доказательстве, что лежит за пределами возможностей литературоведческой или искусствоведческой науки. Такое предположение входит в общий круг всего, что должно быть, в своей общей взаимосвязи, оправдано и одновременно с чем должны быть выявлены основные принципы поэтики этого, оправдываемого «барокко».

Автор с самого начала приоткрывает свои карты: его замысел состоит, в самом главном, в том, чтобы разойтись с некоторой обычной логикой двоичности, которая с давних пор проникла во всякую типологию культуры. Автор хотел бы бороться не с самой этой логикой вообще, которая стара как мир и неистребима, а только со вполне конкретным случаем ее применения. Обращенная на историю искусства и культуры, эта логика потребует представлять себе такую историю то как беспрестанную череду двух противоположных по типу стилей, которые сменяют друг друга столь же регулярно, как демократическая и республиканская партии в органах власти США, то ставит стили в неравное положение, представляя себе одни — первичными, другие — вторичными, зависящими от первых, несамостоятельными и нетворческими. То же, что именуется теперь в истории литературы и в истории искусства «барокко», с самого начала, как только слово «барокко» из обычного языка было перенесено в науку и обнаружило свою способность функционировать как термин, сделавшись таковым, подпало под действие сразу двух вариантов той же логики. Сразу двух — потому что даже и те искусствоведы, которые видели в барокко (как стиле или направлении) нечто вполне равноправное с искусством Ренессанса, которому оно пришло на смену, не могли не замечать, что «барокко» противопоставляет классическому искусству некую «странность». А в свою очередь такая «странность» неразрывно связана или даже слита с самим словом «барокко», которое долгое время оставалось в литературном языке

на положении своего рода предтермина — почти номенклатурного обозначения всего, что недопустимо выпадает из нормы и неоправданно ей перечит, и на определенном отрезке истории разделяло такую функцию со словом «готическое» (в ту пору полным своим синонимом). Само же слово «барокко» связано и слито со «странностью» как маркированным историко-культурным феноменом; согласно проводившимся исследованиям, «барокко», слово с закрытой для большинства пользующихся им внутренней формой, возникает из своеобразного симбиоза двух далеких по своей семантике слов: «барокко» — это и известная с XIII в. фигура силлогизма, ведущая к ложным заключениям (из числа условных обозначений силлогизмов в схоластической логике), и жемчужина неправильной формы (из португальского языка; см: [Хоффмейстер 1987, с. 2]). Оба слова в своем взаимопроникновении сошлись на «странности», которую одинаково подразумевают. В середине XIX в., осторожно проявляя свои терминологические потенции, слово «барокко» вполне руководствуется своей основной семантикой и таким путем определяется из прошлого. Тогда «барочное» — это все, что неоправданно отклоняется от нормы в сторону «странного». А одновременно с тем, тоже проявляя свои терминологические потенции, слово «барокко», очевидно, следует потребности ввести все это «странное», коль скоро оно заявляет о себе как вполне закономерном историко-культурном феномене, в пределы новой нормы. Тогда оно определяется уже из будущего — из того, в какое движется сама неосознающая себя научная мысль (в той мере, в какой она не ведает цели своего движения).

В результате термин «барокко» обязан соединить в себе и странность и норму, и нарушение канонов и свой особый канон. А тогда, в зависимости от того, к чему склоняется исследователь, — к тому ли, чтобы исходить из «нормы», или к тому, чтобы признавать самостоятельное значение неканонических канонов, — он и будет выбирать между возможностью считать все барочно-странное каким-то проходящим или «переходным» моментом в истории культуры или хотя и полноценным, однако противостоящим принятому канону стилем, направлением и т. д. Для Г. Вельфлина как одного из первооткрывателей барокко в изобразительном искусстве и архитектуре, который, стало быть, одним из первых сумел оценить барокко в его самостоятельном историко-культурном значении, барокко было «тем стилем, в который разрешается ренессанс, или, — добавляет Вельфлин, — тем, в который, как чаще выражаются, вырождается ренессанс» [Вельфлин, 1986, с. 11]. Вырождение, переход и побочность — это три способа осмысления «барокко» в науке; всякий раз это барокко оказывается в тени некоей нормы, разумеющейся само собою.

Как писал Г. Вельфлин, разделявший довольно распространенный взгляд на так называемую неравномерность развития искусств, «бывает так, что когда начинается упадок одного из искусств, другое только еще обретает свою подлинную сущность. Непрактичное и непригодное для архитектуры может восприниматься как вполне адекватное в музыке, потому что она по самому своему естеству создана для выражения бесформенных настроений» [Вельфлин, 1986, с. 96], а барокко и вообще означает деградацию до бесформенного состояния» [там же, с. 54]. Можно предположить, что, как и в этом случае, идея неравномерности чаще всего проистекает из неосведомленности относительно искусства. Сама же логика рассуждения такова: если барокко в архитектуре — это упадок, то музыка — это и с самого начала упадок; она по своей природе принадлежит вторичному стилю и населяет его область. Там, где архитектура «выходит за свои естественные границы», там «музыка с ее выражением настроений соответствует оттеснению на второй план законченно ритмического письма, строго систематического построения и ясной наглядности членения» [там же, с. 97]. Музыка барокко (включая и Палестрину) определяется у Вельфлина через то, чего она лишается — будто бы всего неадекватного ей по природе. Однако это проливает яркий свет на то, как вообще мыслится вторичный, или побочный стиль, — что и сохранилось в истории культуры вплоть до наших дней.

Для приверженцев же второго варианта логики двоичности, по которому барокко — «вторичный» (побочный, переходный) стиль, ущербность барокко не подлежит никакому сомнению. Стиль вторичный и переходный [см: Лихачев, 1973], он куда-то переходит нестерпимо долго.