Великие любовницы - Эльвира Ватала

Двадцать шесть судей нашли компрометирующие Анну свидетельства и обвинили в наличии… аж пяти любовников. С кем, оказывается, ни якшалась эта гордая королева! Тут и Норрис, и Уэтстон, и Бреретон — придворные из ее окружения. Ба, она даже, оказывается, три раза проспала со своим музыкантом Марком Смиттоном и сколько-то там раз со своим родным братцем Джорджем. Вот тебе и скромница. Ну, конечно, всех в тюрьму, в Тауэр, Анну тоже туда же. Всех, конечно, под пытки и после признания (кто бы не признался!) на отрубление головы. Впрочем, нет, исключение было сделано для Марка Смиттона. Ему, поскольку не дворянин он, головы резать не стали, его просто повесили, а это, конечно, согласитесь, дорогой читатель, куда более позорная смерть. Тут перед вами на колени палач в маске не станет и не попросит у вас прощения за то, что он через секунду „снимет“ вам голову. Потом эти срубленные головы выставят на городских воротах для публичного обозрения. „Аллея отрубленных голов“, — сколькими километрами вымощена эта дороженька историческая, где „головы срубали как капусту“? „Мода“ на отрубление голов выводится из далекой древности. И человечество привыкло к этой форме наказания виновного гораздо быстрее, чем русский человек привыкал к употреблению заморского овоща — картофеля. Уже, почитай, с царя Ирода все началось, когда жена его брата, в день его рождения танцуя перед ним, так его очаровала, что он в награду обещал исполнить любое ее желание. Жена Ирода потребовала преподнести ей на золотом блюде голову Иоанна Крестителя. И — „пошло-поехало“. Отрубление голов стало самым распространенным наказанием. Древний Рим, так же как не мог жить без своих олимпиад и боев гладиаторов, не мог жить и без „отрубленных голов“. Драгоценным подарком преподносились любимым или монархам отрубленные головы. Вот преподнесли Антонию отрубленную голову Цицерона. Голова „надтреснутая“, поскольку палач, не сумев справиться со своим делом, три раза мучил свою жертву „осечкой“. С садистским наслаждением Антоний приказывает прибить эту голову вместе с отрубленной рукой Цицерона на свою кафедру, с которой он произносил в Римском сенате свои речи, и, конечно, отнюдь не для того, чтобы поучиться красноречию Цицерона, а чтобы покрасочней даже над мертвым над ним поиздеваться, дескать, это ожидает каждого, кто способен не подчиняться монархам. Монархам доставляло большое наслаждение глумиться над мертвыми головами. Вот Поппея, жена Нерона, приказывает принести ей голову первой жены императора Октавии. Она положила как малого ребенка ласково так ее к себе на колени и давай тыкать иголкой ей глаза с силой, для этой цели открыв ей веки. По другой версии даже не иголкой колола глаза Поппея Октавии, а своими золотыми шпильками, которые она вынула из своих волос.

Вот Агриппина, четвертая и последняя жена Клавдия Тиберия, убив Лолию, первую жену императора, приказала принести ей голову, взяла ее за волосы и, подойдя к окну, с невозмутимым спокойствием открыла силой ей рот и, показывая собравшимся, произнесла: „Да, это она! Вот ее золотые зубы, которые вставила она у александрийского дантиста“.

Бедным головам, даже мертвым, покою не давали: и спиртовали их, как это сделал наш Петр I, поставив перед Екатериной I заспиртованную голову ее любовника Монса, и трупы выкапывали, чтобы только, отрубив ему, трупу, голову, унизить изощренным способом. Председателя суда, приговорившего в 1649 году Карла I к смертной казни, выкопали из земли — дословно. То есть когда он умер и был похоронен на кладбище, сторонники монарха после реставрации Стюартов вырыли его из могилы, полусгнивший труп торжественно поставили на помосте и отрубили ему голову, похоронив наново останки под виселицей. Этим человеком был Брэдиго Джон.

А вот кровавая французская революция, для которой знаменитая гильотина стала одним из повседневных орудий лишений голов, проявила видимую законность. Там знаменитый парижский палач Сансон был отстранен от должности за то, что, отрубив голову Шарлотте Кордэ, убившей Марата, достал ее из корзины и наградил пощечиной. Французский закон времен кровавой революции в этом вопросе был однозначен: срубать головы — да, подвергать их унижению — нет. Это не по-человечески.

Но также не по-человечески многие монархи имели садистское желание срезать тоненькие шейки, и не Генрих VIII в этом деле единственный. Многим монархам эти тоненькие женские шейки ну прямо покоя не давали: так и хотелось их срубить. Калигула, целуя женщину в шейку, что очень любил делать, мог со смехом сказать: „Ох, какая хорошенькая тоненькая шейка, так и хочется ее срубить“. Елизавета Петровна, увидев на балу придворную даму с необыкновенно длинной шеей, что тогда считалось верхом моды, сказала: „Кто эта дама с такой длинной шеей? Так и хочется ее срезать“. Людовик XV, шутя со своей любовницей, мог ей заявить: „Вы угрюмы и не добры. Вам надо отрубить шею“.

Длинношеие дамы раздражали монархов. Им приходило тогда на ум, как одну из изощренных ласк, применить отрубление ее головки. Но изощреннее всех в своем садистском удовольствии, связанном с отрублением головы, проявил себя французский король Людовик II, которого некоторые историки упорно не желают не только признавать садистом, но вообще в проявлении какой-нибудь жестокости. И послушать такого исторического писателя, как П. Кендаля, то этот король — сам Карл Великий или „Святой“ Людовик IX, так у него все чинно и благородно происходит.

А он приказал отрубить голову герцогу Немурскому, велел поставить его малолетних детей возле самого эшафота так, чтобы на них упали брызги отцовской крови. Потом престарелая мать будет держать на коленях голову своего сына.

Ну ладно, раз уж так монархам приспичило срубать головы осужденным, то и делать надо это профессионально, а не устраивать кошмар на эшафоте. То есть подучить малость этих самых палачей, взятых часто из мясной будки или еще там откуда. И тогда исторические компрометирующие историю казусы не происходили бы. А то до чего, до какого абсурда в своем легкомыслии дошли: редко какая голова с одного маху топора отлетала. Чаще ее „рубили“ несколько раз, а потом еще, как недорезанную курицу, пилили тупым ножом. И об этом случае, шевелящем от ужаса волосы на голове, нам поведал Виктор Гюго. Непрофессионал-палач несколько раз пробовал отрубить голову осужденному, но за каждым разом топор, сделав надсечку, отлетал, а голова нет. И тогда, испугавшись, палач спрятался за барьером эшафота, а человек стоял на эшафоте, одной рукой придерживая спадающую окровавленную голову и умоляя прикончить его. Голова висела, как на ниточке, на недорезанной шее. Народ стал бросать в палача камни. Тогда подмастерье схватил нож и этим тупым орудием, как пилой, начал допиливать недорезанного человека. Это страшно, дорогой читатель. К ужасной смерти человеку еще пришили унизительную процедуру ее осуществления. Осужденный на смерть, каким бы преступником он ни был, всегда у народа вызывал долю уважения. Это не то что стать даже невиновному у позорного столба. Там уважения не было. И вот торжественную процедуру лишения человека головы превратили в плохую трагикомедию с никуда негодными исполнителями. А как вы знаете, дорогой читатель, именно так обстояло с Марией Стюарт, которую не удосужились убить с одного маха топора. Ничего, конечно, нет удивительного, что осужденные на смерть через отрубление головы не столько смерти боялись, сколько мук и унижений, связанных с непрофессионализмом палача. И такие вот разговоры между жертвой и палачом были нередки в то время. Кассий, который зверски убил Калигулу сам, идя под топор, спрашивал палача: „Есть ли у тебя навык в этом деле?“ Палач ответил: „Не совсем. Я был раньше мясником“. Кассий попросил: „Тогда у меня к тебе просьба. Отруби мне голову моим собственным мечом, он хорошо отточен, и им я убил Калигулу“. Неуверенный в себе палач с одного маха отрубил ему голову»[47].

Франция здорово наловчилась в рублении голов. Особенно когда изобретатель — инженер Гильотин — такую полезную машинку, как гильотину, изобрел. Тут особого искусства не требовалось. За палача машина работала. А ты, палач, только смажь хорошо механизм и нажми. И нажимали. Смазывали и нажимали. Нажимали без устали. И вот уже Людовику XVI голову срубили, сейчас очередь до Марии Антуанетты дойдет, потом дойдет очередь до сестры Людовика XVI Елизаветы, и все обошлось без исторических там казусов каких. Головы отрубались с одного маху, пардон, одним нажатием.

Еле успевали исторические художники такой момент, как отрубление королевских голов, ухватить. Пристроится, скажем, такой вот знаменитый Давид, за эскизы которого сейчас коллекционеры безумные деньги платят, где-то на удобном окошке, мимо которого Марию Антуанетту везти будут, с альбомчиком и карандашом в руках, и раз-два, в то мгновение, когда она проезжать в своем возке мимо него будет, с завязанными сзади руками — раз-два, в течение нескольких секунд — мировой шедевр готов. И что вы думаете, дорогой читатель? В этом скупом, поспешном, точном рисунке такая сила экспрессии и жестокого реализма, что впечатляет гораздо больше, чем сотни расписных картин. Коротенькие лохмы волос из-под уродливого чепчика, выпяченная нижняя губа — известный признак всех Габсбургов, презрительная полуулыбка, тяжело опущенные веки, — ничего особенного, всего несколько сильных мазков карандашом. А в сумме? В этом «униженном» облике королевы верно схвачено состояние в ее последние минуты: гордость, презрение к смерти и к тем, кто эту бессмысленную смерть допустил. Как все просто! У гениев всегда все просто, казалось, бери карандаш и… но ни голубя мира Пикассо у вас не получится, ни фресок Леонардо да Винчи, ни мазков Давида. Чтобы в простоте передать так много — надо этими гениями быть. Но не удалось Давиду продолжить свой «бизнес» на других головах. Только он пристроился у своего окошка, осветить исторический момент — поездку Дантона на казнь, как тот, проезжая мимо, оглушил художника презрительным: «Лакей». Всю обедню, то бишь бизнес, художнику испортил, и увековечить для потомков поездку на казнь Дантона Давиду не удалось, зато голос самого Дантона прогремел на века: когда проезжали мимо окон Робеспьера, Дантон крикнул: «Смотри, Робеспьер! Тебя ожидает такая же участь, я волоку тебя за собой». Вождь революции французской не ошибся: вскоре чуть ли не последней от гильотины пала голова Робеспьера. О нет, он был не последний, а предпоследний, последним был палач, которому теперь срубает голову Робеспьер, можете убедиться на прилагаемом рисунке. Такие карикатуры «гуляли» тогда по Парижу.