Очарованные Енисеем - Михаил Александрович Тарковский

на лабазке. А в лес пойдёшь – мокрый, как мышь, вернёшься. А главное – на дворе шляча, и в душе сырость. И вот надо сдвинуть, запустить скрипучий завод… Но никак погода не соберётся – сырость, разброд. Мешкают в поднебесье… Готовятся… Строят инструменты. И деревья тоже построились, тихо стоят, перешёптываются. Замерло всё, и даже облака. Хотя до этого, брюхатые, неслись серым одеялом, за лес задевали.

Охотник встал посреди леса – вслушивается. И вот… что-то пошевелилось. Прокатился гул, издали, из-под тучки с белёсым подкладом. Махнул северо-запад еловой палочкой, оборвал и уронил ветку. Тронула струнный кедр сухая наклонная елка, повела колючим смычком… И смялся строй. Засвистел ветер, мешая ели и кедры в одно певучее месиво. Залетала, заметалась светящаяся рябь снежинок, белое роево, напорошило на кедровые лапы – и тут же порывом ветра смело, завило и бросило крылато… Клонятся, мнутся деревья. Листвяк со слоистыми ветвями будто все деревья обнять хочет. Рушится вдали подгнившая лесина – откачалась, отпелась, – и взлаивает молодой кобелёк на незнакомый звук-грохот. Несётся снежная пыль. А внутри кедра перебежит соболёк от собаки, прошьёт ходящее месиво ветвей драгоценной молнией…

Скрипит тайга, скрипят лыжи юксами… Идёт работа.

К вечеру чуть ослабнет снег, копя силы на ночь. Ты уже в избушке, и время к отбою. Накормлены собаки. Осняты соболя и висят на пялках под потолком. Пялки или правилки – это дощечки, на которые натягиваются шкурки, чтоб не ссохлись, приняли форму. Пялка с соболем вставляется между балкой и прибитым брусочком. Соболя́ зависли, паря́т, растопырив лапы-шасси с картонными трубочками (чтоб не съёжились). Освещённые ламповым светом фюзеляжи будто из теста – настолько бела и плотна влажная мездра.

Прикручиваешь лампу и долго лежишь, слушаешь согласный шум тайги… До наслаждения, до мурашей, аж засыпать жалко. И ещё ночью проснёшься послушать шум ветра… Но вдруг не выдержишь, добавишь фитиля и тетрадь отворишь. Как воротца.

4.

Когда перестали писаться стихи, писал дневник. Если представить его обобщённый вариант – то получится примерно так:

27 сент. С приездом, дядя Миша! Приехал на новой деревянной лодке. По берегам листвяги глубочайше жёлтого цвета. Воды много. Шивёры кипят. На въезде в Т. синел вдали хребёт с щёточкой остроконечных елей. Падал снег. Завтра вверх.

5 октября. Вчера поймал здоровенного ленка. Всё как положено: взмыр у берега. Треугольник волн, как над подлодкой. Бросок спиннинга. Что скажет этот год?

6 окт. Дождь. Снег съеден. После подъёма вверх: глаза закроешь – и продолжает бежать вода навстречу, колюче вставать вал. Мыря́т камни, сливы. А если вниз: одеяло воды медленно наплывает в двойном скольжении, съезжает по дну, по камням. И надвигается на нос лодки. Вниз порогов не видно – едешь стоя.

Тепло избушки. Небывалое сочетание и тайги, и реки – богатство жизни. Развезены по избушкам продукты, и на душе спокойно – будто ещё одна ступенька окрепла под ногой. Теперь дело за погодой. Глаза закрыл: нос лодки и вода – пенная, ребристая, жилистая, и камни в ледяных воротниках.

10 окт. Сегодня завернул северишше, да так, что сразу ясно стало, кто хозяин. Порыв синё и клокасто положил, бросил дым книзу. Крутанул, заломив пополам. Сразу пар изо рта, пар из собачьего таза, из трубы гуще дым – всё сразу заскрипело. Снег лежит, давеча падал как следует. Вчера ездил на ветке на ту сторону. Хорошо, легко в тишине двигался по прозрачной воде, пласту жидкого стекла. Тебя сносит, и получается сложное движение: дно, камни несутся и вбок, и вниз. Сегодня ездил на лодке вверх.

Пока не разъяснило, но ветер сменился и вот-вот снимет с небо последнюю мутную плёнку – стекло здесь хранят по всем правилам.

Заправлял лампу и пролил на сапог соляру.

На столе розовый пласт рыбы со шкурой, часть порезал – прозрачные ломти́ с прожилками жира. Шкура плотная, толстая, снутри белая, снаружи лиловая в мелкий ромбик, будто армированная. Какая-то высшая проба плоти. И будто в уплату за расхристанность, мятость, разнобой окрестной тайги – той же породы мутно-белый камень у печки… С жилками, и будто горячего копчения… И скальный выход за поворотом, где река прорезает гряду, покрытую кедрачом, – твердь гранёная, трещины как по линейке, и в напылении рыжего лишайника тончайшая мера цвета. В сужении уже стоит, туда в первый же мороз начинает мять шугу, и она, не помещаясь в скальную дверь, встаёт враспор. Под неё с такой силой продолжает набивать шугу, что спёкшийся пласт вздымается и трескается на белые грибы. Как шапка хлеба.

По рации: «Почем пуд соли стоит».

То, что дорога назад отрезана, даёт даже облегчение. Пусть заносит снег, шугует река. Хоть чо.

Предельная оторванность начинает особо открываться, когда включишь приёмник и оттуда польётся сквозь хрип: «Ой летели дыки гуси»… Нежность мелодии, женского голоса только подчёркивает полную запространственность каменной этой глуши. Кажется, тихий и задумчивый голос дикторши и эти песни только здесь и существуют – в одной затёртой волне с этой ночной тайгой, сминаемой ветром, с этой тьмой, раскинутой над реками и сопками. В избушке свет лампы на тёсаных брёвнах, полумрак, тени, что-то старинное, заповедное. Включаешь радиостанцию, и воркочащие преломлённые голоса далёких охотников звучат так же запредельно. И одновременно дают особый, сонный уже, покой. Лёжа на нарах, который раз бродишь взором по карте, по рекам, сопкам, названиям: Пульванондра (язёвая), Суриндакон (сиговая), Делимакит (от «дели» – таймень), Дэтыктэ (клюквенная, болотная), Мойерó (от «моероко» – извилистая), гора Лондокò (седло оленя), Кандакан (наживка). От слова Кандакан происходит выражение кандачить – на блёсенку рыбачить (изначально имелось в виду именно подо льдом, а потом распространилось вообще рыбачить, подёргивая блесну вверх-вниз). Иногда от грозного и зычного эвенкийского названия ждёшь такого же содержания, а оно может быть совершенно безобидным, будничным: как Моеро – извилистая. А вот для речки Янгетò перевод «гольцовая» в аккурат. Гольцовая не в смысле рыбном.

Речная сеть бесконечно заплетена к Нижней Тунгуске, а потом и к Лене. Сине громоздятся сопки, огромное, еле одолимое кряжевое вздыбище. Чем дальше в зиму, тем грознее оно восходит, словно под него набивает камень со всей Восточной Сибири, с Анабарского щита, Алданского плата. Ощупав взглядом карту, возвращаешься на свой участок, смотришь, мечтаешь, где ещё поставить избушку, проложить путик, замкнуть круг. И снова будто приписан к своим заботам, будто со всеми – ячея огромной сети. И твоё бессилие перед расстояниями оборачивается силой подробности, затеси, места, избушки, кучи капканов под нарами…

12 окт. Холодок. Ясно. Ходил вниз. Видел горы. Одна большая с