Оглянись. Жизнь как роман - Владимир Глотов

Любой кадровик понимал: дело темное.

Такое положение угнетало. Решили: надо встретиться, обсудить ситуацию.

Место встречи выбрали у Горбинского. Его положение не пошатнулось, он все так же работал в крупном издательстве, заведовал редакцией марксистско-ленинской литературы.

Редакция помещалась в подвале старого дома за церковью в начале Комсомольского проспекта, в двух шагах от станции метро «Парк культуры». У метро меня ждали Лямкин и Пальм. Я опаздывал и, когда бежал по эскалатору, заметил молодого человека в приталенном пальто со вздернутыми плечами-фонариками и с военной выправкой. Что-то этот парень настойчиво спешит за мной, мелькнуло в голове. Я бегом, он за мной, я шагом, и тот притормозил. Попробовал отвязаться, но, конечно, не удалось. Так и вышел с «хвостом» за спиной, жестикулируя, давая знак друзьям: вот, мол, привел еще одного.

— Да брось ты, — отмахнулся Пальм, — мы что, агенты ЦРУ?

Купили свежие газеты. Лямкин молчал, а я все оглядывался: идет или отстал?

Нашли домишко, где в подвале обитал Горбинский. Спустились. Пол-окна выходило наружу, и было видно, как топтались чьи-то ноги. Я взобрался на подоконник, пытаясь разглядеть своего преследователя.

— Сядь! — скомандовал Рем. — Внешнее наблюдение.

— Точно! Мой солдатик, — сказал я. — И еще какой-то мордастый, в дубленке.

Я спрыгнул с подоконника, меня веселила новая ситуация и странно резануло это «сядь», сказанное с раздражением.

— Филипп Денисович просил с тобой поговорить, — произнес Рем строго. — Так нельзя! Нельзя сравнивать их с их предшественниками!

— Что?! — я остолбенел.

Пальм и Лямкин вежливо молчали. Авторитет Горбинского был столь велик, что никто не смог ничего ответить. Как-то само собой забылось, зачем пришли. На душе у меня было гадко.

Уходя, перепутали в полутемном коридоре двери и вышли не на улицу, а во двор. Я мрачно пошутил:

— Ну и хорошо! Пусть нас там подождут…

— Может, вернемся? — предложил покладистый Фома. — А то подумают, что скрываемся.

— Да бросьте вы! — вспылил Пальм. — Пошли!

В переулке было безлюдно. Я хотел взять такси, но денег ни у кого не было. У Лямкина — рубль.

Ладно, решили — вернемся к метро.

И конечно, встретили одного из топтунов — в дубленке. И, не обращая на него внимания, почти не разговаривая друг с другом, поехали в редакцию «Младокоммуниста». Предстояло кое-что уладить. Уройков сообщил: «Состоялось решение секретариата ЦК, и ваши просьбы удовлетворены». Это следовало понять так: вы просили уволить вас, и секретариат согласился.

Теперь можно выдать каждому по трудовой книжке.

— Если у вас есть желание встретиться с секретарем ЦК Матвеевым, — сказал Уройков из вежливости, — то он может с вами переговорить.

Я неопределенно пожал плечами, Пальм молчал. И вдруг Фома неожиданно подал голос:

— А почему не поговорить? Можно поговорить. Есть о чем!

Уройкову стало дурно. Он побледнел, потом покрылся розовыми пятнами и застонал:

— Вы понимаете, что делаете? Соберется секретариат. И вас уволят уже не по собственному желанию, а-а… — Уройков задохнулся.

Он уговаривал, грозил. Но Лямкин уперся. А мы присоединились к нему: «Есть о чем поговорить!»

Уройков вызвал на помощь Урюпу. Следом прибежал Зарайский. И даже седой армянин Аперсян, который старался держаться нейтрально, пришел выручать главного. Строгим тоном, как о трагическом, Уройков сообщил, что упрямые люди собираются идти объясняться к Матвееву, сказать ему, что тут, в редакции, на них оказано давление, что их вынудили написать заявления об уходе.

Потом нас попросили подождать. Наконец в прихожую вышел Уройков и строгим официальным тоном сообщил, что в пятнадцать ноль-ноль секретарь ЦК ждет нас.

И вот мы сидели в здании ЦК комсомола в конце длинного коридора и ждали приема. Показался Уройков с мукой на лице, сообщил, что аудиенция несколько задерживается. Предложил пообедать тут же, на улице Чернышевского, в столовой ЦК. Посчитали деньги, кто сколько раздобыл. С рублем Лямкина — набралось четыре с мелочью. Для цековской столовой — это даже слишком. «Неплохой все-таки парень Уройков, — подумал я. — Просто влез в ярмо, а теперь не распряжется. И есть безумно хочется».

По мере того как приближались к столовой, Уройков все заметнее нервничал.

— Может, сюда зайдем, — предложил он, проходя мимо кафе. — И народу немного.

— Да нет, — сказал Фома. — Чего уж там? Пошли в вашу!

Юлий пробормотал:

— Встретите кого-нибудь, могут задать вопросы.

— Да ладно! — Лямкин был безжалостен. Мы с Пальмом смотрели на него с удивлением.

— Ну, как хотите, — сказал Уройков и покорно зашагал к цековской столовой. — Это со мной! — кивнул он охраннику в дверях и, оправдываясь, уточнил: — Они к товарищу Матвееву! Надо пообедать…

Нас пропустили. Секунду поколебавшись, Юлий не пошел с нами в общий зал, а прошел в специально отведенную комнату для начальства. В эту минуту дверь с улицы распахнулась и в вестибюль ввалился с облаком морозного пара «топтун» в дубленке. Не скрываясь, показал охране на входе удостоверение и пошел в гардероб раздеваться.

Ели, конечно, без аппетита.

От встречи с Матвеевым осталось ощущение пустоты. Секретарь ЦК бессмысленно смотрел белесыми глазами мимо нас. Рядом сидел Уройков, ерзал на стуле, нервничал. Повторял: «Никакого давления не было. Я приведу пять членов партбюро, они подтвердят». И шептал мне: «Эмоции, эмоции…» — чтобы я не проявлял чувств.

Затея прийти к секретарю ЦК и «качать права» была, конечно, бессмысленна. Мы спрашивали, почему нас затащили в КГБ, а Матвеев отвечал: «Вам виднее». Мы указывали на Уройкова и просили объяснить, почему нас так поспешно выкинули из редакции, а секретарь ЦК цинично говорил: «Вы сами написали заявления об уходе». Мы инстинктивно цеплялись за старое, еще ощущая себя придворными журналистами, хотели, чтобы с нами поступали, как с равными, но поезд ушел, а мы остались на холодном зимнем перроне, и вокруг была другая реальность, новая и пугающая.

Слоняясь без дела, я набрел на редакцию, которая, не разобравшись, согласилась послать меня в командировку в Ленинград. Оказалось, что и Фома Лямкин, волей случая, отправился в том же направлении, и вот мы оба бродили по холодному, продуваемому ветрами городу. Мы жили на далеком Приморском бульваре, добираясь до него бесконечными трамвайными петлями, в дешевой гостинице, которая была нам по карману.

Зашли к Александру Тихонову, старому другу, который на своей шее испытал, что значит оказаться на пути партийной машины, поперек ее дороги. Он еще раньше нас, когда работал в комсомольском обкоме, проводил рискованные эксперименты по собиранию вокруг себя творческих, не оболваненных людей. И как только вышел за рамки дозволенного, стал видим, понятен и опасен — разметали его кружок, выкрутили руки, пришлось бежать в дыру, к технарям, в Альметьевск, под защиту технократов и прагматиков, он им — социологическую науку, они ему — относительную свободу.

Тихонов грустно вздохнул. Ведь мы и его тянули в компанию к Горбинскому, но что-то его насторожило в нем.

Конечно, мы навестили и Зинаиду Николаевну Немцову, старую большевичку и зековку с восемнадцатилетним стажем. Бывая в Питере, я всегда заходил к ней, а в этот раз привел с собою Лямкина. Выложили все, что с нами произошло.

Немцова выслушала молча, не задавая встречных вопросов, а когда мы замолчали, воскликнула:

— Как вы могли вляпаться в такую историю?

Зинаида Немцова была удивительной личностью. Седая, как лунь, голова на тощей старушечьей шее, щуплая фигурка, но быстрые движения, стремительные, с учетом возраста. А было ей в ту пору за восемьдесят. И всегда, когда я появлялся в квартире на Петроградской стороне, она торопилась меня напоить чаем, сунуть бутерброд с холодной котлетой. Жила она одна. Где-то дочь, с которой в разладе, заглядывал внук стрельнуть деньжат. Никогда я не видел ее близких, но сказать, что Немцова одинока, было бы неверно. Она участвовала во всех заметных либеральных инициативах, руководила музеем на Металлическом заводе. Арестована она была в должности парторга Светланы, по-моему, в середине тридцатых — это делало ее уникальным человеком, и я, еще в пору работы в «Комсомольской правде», не раз пользовался ее советами, когда нужно было разобраться в непростых ленинградских историях, запутанных и конфликтных.

— А я верю в повороты! — произнесла вдруг Немцова. — Скоро ли, нескоро, но они наступят.

— Вы, Зинаида Николаевна, неизлечимый оптимист.

— Причем сперва поворот будет к чему-то такому, что уже было. Опять будут колошматить, как колошматил Сталин. Но это ничего не даст! Экономика заставит пойти на перемены… А что касается вашей истории, — добавила она, — то, по-моему, вы связались с авантюристом, который, вольно или невольно, проявил себя как провокатор. Поймите и зарубите на носу: в наших условиях действовать можно только внутри партии и вместе с партией. Иначе погибнете.